Делай со мной что захочешь - Джойс Кэрол Оутс

Затем, достигнув высшей точки, это ощущение как бы застыло, а она поощряла его, удерживала всей силой своего напрягшегося тела. И оно обрушилось на нее опять, властное и неодолимое, могучее, непереносимое. Застывшим взглядом она смотрела поверх головы Джека, но не видела ничего. Не видела ничего, словно ослепла. То, что она чувствовала, стало поистине непереносимым — спазма за спазмой, она старалась совладать с ними — и не могла, такие они были внезапные и сильные. Она могла лишь противиться им, удерживая в себе крик. Джек вцепился в нее, вжался. Она ухватилась за него, стараясь не вскрикивать, — она чувствовала, как яростно, беспомощно они сражаются, как тело ее отчаянно цепляется за него в стремлении удержать, заставить еще и еще быть с нею. Как же он был ей нужен, каким обнаженным и безумным было ее желание — желание гибельное! Она отчаянно стремилась удержать его, удержать при себе, она бы с ума сошла, если бы он от нее оторвался. Они отчаянно стремились слиться, стать одним целым, словно разъединись они — и разъединится вселенная.

Она чувствовала, как искажается ее лицо, как становится больно глазам. Но она не закричала. Она крепко держала его, чувствуя, как ногти вдавливаются во что-то — не в тело, в тонкую ткань его одежды, — и молчала, а у него вырвался приглушенный стон, почти всхлип, и она подумала… нет, ни о чем она не подумала, мозг ее отказывался работать… И вот она могла уже дышать, могла думать — мозг ее постепенно прояснялся. А тело по-прежнему сотрясало что-то вроде всхлипов, только теперь уже более слабых, — неотступных, еле уловимых всхлипов, слабее, чем биение сердца, и она попыталась высвободиться, приподняться, избавиться от него.

Она лежала, обняв своего любимого, отупевшая и оглушенная. Под затылком было что-то очень твердое. Волосы отяжелели, стали влажными. Чье-то лицо, совсем рядом с ее лицом, было жаркое, влажное, жесткое; мелькнула мысль, что он не должен отрываться от нее — даже сейчас не должен, но мысль всего лишь мелькнула и исчезла. Руки ее словно сами по себе ожили, крепко сжали его, его спину, поясницу, его скользкую, мокрую от пота кожу…

Через какое-то время Джек оторвался от нее. Как всегда в такую минуту, он невольно окидывал ее подавленным, вопрошающим взглядом, а она всегда отводила глаза, чтобы оборвать связующую их нить, но и затем, чтобы убедить его, что она в целости, что не пострадала. Муж тоже всегда это делал — быстро, как бы исподтишка, окидывал ее взглядом, проверял, цела ли она. Но сейчас у нее не хватило воли отвести взгляд; она смотрела на него в упор, бессознательно, тупо. Так они смотрели друг на друга.

Хоть и против воли, она вынуждена была его отпустить. По телу ее прошел озноб. Джек выпрямился; в полном молчании оправил одежду, сознавая нелепость ситуации и делая все медленно, как во сне. Элину снова пробрал озноб от холодного воздуха, прорвавшегося между ними, однако она не в силах была шевельнуться. Она продолжала лежать, все так же глядя на него, в его сторону, в состоянии странного легкого отупения, чувствуя, что ей холодно, что кожа от холода покрывается крошечными пупырышками и, однако, все еще купается в тепле, словно окруженная защитной оболочкой. Она не в силах была шевельнуться.

Движения у Джека были медленные, чуть ли не робкие. Он посмотрел на Элину со своего места в машине. И ничего не сказал. Затем вполне естественным движением, словно так бывало уже не раз, он обвил руками рулевое колесо, опустил на них голову и посмотрел на Элину.

Некоторое время они молчали.

Затем Элина словно бы проснулась, какая-то частица ее проснулась, и она поняла, что надо привести себя в порядок, надо что-то изменить. Она села. Она увидела, что по-прежнему идет снег.

Джек первым нарушил молчание, сказав что-то — что-то насчет времени, но голос ее звучал осторожно, робко. Элина почувствовала, что голова ее начинает проясняться. Теперь она сможет думать. Однако никаких мыслей не появлялось, мозг был словно погружен во тьму — бессловесную тьму. Она ощупала себя — неуверенно, вслепую, — рука легла на грудь, как бы отыскивая сердце.

Джек нервно рассмеялся.

— Все в порядке, оно не лопнуло, — сказал он. И дотронулся до жемчужного ожерелья — накрыл рукой ее руку, быстро, ласковым, успокаивающим жестом, и Элина почувствовала, как жемчужинки, очень твердые жемчужинки, вдавились ей в кожу. Она совсем забыла об ожерелье. Она опустила взгляд и осмотрела себя: пальто было распахнуто, рукава сползли до середины рук, вся одежда измята, растерзана. Жемчужное ожерелье еще сохраняло тепло Джека.

— У тебя такие красивые вещи, — сказал Джек уже почти обычным голосом. Глаза у него казались влажными, как и у нее.

Элина оправила на себе одежду — каждый ее жест был неестественно замедленным, непредумышленным. Она снова застеснялась, потому что он так откровенно ее разглядывал и между ними теперь было пространство.

Элина прикрыла глаза. Ей так хотелось тишины, чтобы ее не нарушали голоса и не было расстояния между ними, чтобы она могла привести себя в порядок, не чувствуя его взгляда. Но ее любимый от стеснения все говорил. Он же должен доставить ее домой. Он сказал:

— Ты возьмешь где-нибудь такси, дружок, или я сам должен отвезти тебя домой?

— Такси, — еле слышно промолвила Элина.

К тому времени, когда они въехали в город, ей показалось, что она уже пришла в себя: она была в порядке. Она сказала, чтобы он не останавливался, нигде не припарковывался. Она в порядке. Тогда он высадил ее на шумном перекрестке и улыбнулся нежной, чуть лукавой улыбкой, и Элина улыбнулась ему в ответ. Ей вдруг неудержимо захотелось вернуться, снова его обнять, прижаться к нему своим каким-то чужим, ошеломленным телом, хотя бы поправить ему воротничок — он смялся, — но уже не было времени: свет с красного переключился на зеленый, и Джек вынужден был двинуться дальше.

Было это 30 ноября, наступала зима, выпал первый снег.

8

Проснувшись на другое утро, очень рано, она почувствовала себя точно так же — сердце билось стремительно, но как-то бессильно, слабо. Она обнаружила, что лежит на большой кровати под балдахином, в комнате нет стен — взгляд не способен до них добраться, все смутно, туманно, нереально.

Она села в постели и медленно отвела волосы с лица. Волосы у нее были тяжелые, очень длинные, ниже пояса — как у девушки. Элина иной раз даже просыпалась в страхе от того, что волосы сейчас задушат ее. Но в это утро она проснулась, словно кто-то ее позвал, прошептал слова, которых она не могла разобрать. Она смотрела на знакомую комнату и одновременно чувствовала, как пульсирует в теле кровь, чувствовала теплый безостановочный ток крови, глубоко в этом незнакомом ей теле.

Рядом спал Марвин, хотя и неспокойно. Она повернулась посмотреть на него и увидела человека, столь же привычного, как и громоздкая дорогая мебель в комнате; лицо его казалось опухшим, рот был слегка раскрыт — он дышал тяжело, надсадно: возможно, он боролся во сне, сражался, прокладывал себе путь сквозь скопления людей и предметов, мускулы его лица подергивались от усилий. Элина смотрела на него и вспоминала, каким слабым выглядел он в больнице, как она боялась за него; она знала, что любит его, потому что такою человека можно либо любить, либо ненавидеть, а она не могла ненавидеть его. Она ведь была его женой уже более десяти лет.