1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо железных - Роберт Кершоу

«Наплевав на все условности, было предписано прорезать сзади на штанах щели длиной сантиметров в 10–15 с тем, чтобы солдаты могли справлять большую нужду, не снимая обмундирования. Затем эта щель плотно стягивалась тонкой проволокой. Большинство бойцов успели исхудать так, что висевшие мешком на их изрядно отощавших задницах штаны вполне позволяли применять это нехитрое нововведение.

Все эти меры, разумеется, носили паллиативный характер и не могли служить решением проблем. Обвешанный оружием, укутанный в тряпье, солдат тратил на передвижение по глубокому снегу колоссальное количество энергии. Ему ничего не стоило, впав в коматозный сон, окоченеть где-нибудь на привале или получить опасные для жизни обморожения, поскольку кровообращение в переохладившемся организме замедляется до недопустимых пределов. Вот такими были эти наступавшие на Москву горе-солдаты. «Казалось, солдаты за ночь превращались в стариков, — вспоминал пережитое рядовой пехоты Гаральд Генри. — Казалось, эти заснеженные поля высасывают из тебя все живое».

Учащались случаи серьезных обморожений с глубинным поражением тканей, что приводило к гангрене и, как следствие, к ампутации конечностей. В документах 3-й батареи 98-го артиллерийского полка имеется такая запись от 8 декабря 1941 года: «Десять человек направлено в полевой госпиталь, включая четверых с обморожениями второй степени». Дела в пехоте стремительно ухудшались. Вальтер Нойштифтер, пулеметчик, утверждает, что «большинство солдат на поле боя погибло от переохлаждения на тридцатиградусном морозе, а не от вражеских пуль. Они просто замерзли».

Необычно сильные даже для России морозы полностью парализовали проведение запланированных наступательных операций. В дневнике 6-й танковой дивизии есть запись о том, что 4 декабря температура упала до минус 32 градусов, а на следующий день — до минус 35 градусов ночью. Данные о потерях по причине обморожений передавались не в письменном виде, а по радио, дабы не вызывать паники среди солдат. Поредевшие пехотные роты, в которых порой оставалось не больше тридцати солдат, вынуждены были отправлять в караул по три смены часовых — люди не выдерживали на морозе более нескольких минут. «Половина наших в карауле, а другие отдыхают после караула», — пишет один солдат в письме домой. 5 декабря один штабной офицер рассуждал так:

«Как следствие, необходимую боеспособность или хотя бы жизнь сохранить оказывалось невозможно. Ежедневно в каждом батальоне наблюдалось в среднем до 20 случаев обморожений. Поддержание оружия в исправном состоянии, по сути, первоочередная задача, превращается в непреодолимую проблему. На данный момент около двух третей артиллерийских орудий вышли из строя вследствие замерзания смазки в механизмах возврата ствола. И привести их в исправное состояние потребует массу времени и сил…»

Холода принесли с собой и другие беды. Последствия от полученных ранений были куда тяжелее и нередко приводили к смертельному исходу. От нестерпимо яркого на солнце снега развивалась так называемая «снежная слепота». В скученных и плохо проветриваемых землянках и подвалах вследствие нарушения правил протопки печей личный состав травился угарным газом. Боевой дух падал, это касалось практически всего личного состава, за вычетом разве что генералитета.

Перечисленные проблемы достигли своего пика в первых числах декабря. Хотя оценки боевого духа давались разные, в зависимости от близости к передовой. Рядовой артиллерии Йозеф Дек считал, что «наш боевой дух катастрофически упал — изматывают нервы бесконечные схватки с врагом и жуткие условия расквартирования». Пехотинец Гаральд Генри того же мнения: «В наших душах исподволь накапливалась ненависть и злоба, желание в один прекрасный день сказать всем «нет!» — это было ужасно!» Офицерам и унтер-офицерам ради поднятия боевого духа подчиненных приходилось иногда идти на открытую демонстрацию личного бесстрашия, ведя солдат в атаку. На практике это означало еще большие потери, которые увеличивались по мере того, как немецкое наступление набирало обороты. Обер-лейтенант Эккехард Маурер, сражавшийся на ленинградском участке Восточного фронта, описывал безучастность, постепенно становившуюся частью солдатской психики.

«Мы не имели возможности как следует позаботиться о своих раненых, не говоря уже о том, чтобы думать о противнике. Мы пуще смерти боялись получить ранение и погибнуть от холода. Мы не питали особых иллюзий попасть в плен, мы слишком хорошо знали нашего противника, как и то, что взятием в плен он особо не баловал. Так что никто из нас особой инициативы не проявлял и без толку лоб под пули не подставлял».

Пока 7-я танковая дивизия яростно цеплялась за созданный ею плацдарм на канале Москва — Волга, действовавшая у нее на правом фланге 6-я танковая дивизия продвигалась вперед. Ефрейтор Брух из 4-го пехотного полка видел разрывы бомб, которые сбрасывали советские высотные бомбардировщики на занятые немцами лесистые участки местности у канала. Все происходило в ясный морозный день. Когда они вошли в деревню Гончарово, Брух спросил у местной девочки, стоявшей у развалин, далеко ли еще до канала, это была цель 3-й танковой группы. «До канала 11 километров, до Яхромы — 12», — ответила она. «А до Москвы?» — осведомился ефрейтор. «60 километров», — последовал ответ. Бои ожесточились, когда немцы попытались войти в деревню Борисово. В дневнике 6-го танкового полка встречается масса упоминаний о потерях, вызванных отказом оружия. Вообще, поломки оружия и травмы, полученные в результате попыток его отремонтировать, приобрели на Восточном фронте характер эпидемии. Карл Рупп, командир танка T-II в составе 4-й танковой группы, вспоминал, что зимние холода доставляли и куда более серьезные неприятности, чем отказ двигателей.

«В одну из ночей мы убедились, что наши пулеметы промерзли насквозь. И если бы тогда русские надумали нас атаковать, они взяли бы нас тепленькими».

Анемичные пальчики немецких танковых группировок продолжали неумолимо тянуться к Москве. 2 декабря у себя в тылу 6-я танковая дивизия вдруг обнаружила русских десантников. Русские бомбардировщики сбрасывали грузы для партизан, заодно решили сбросить парашютистов. Автоколонна в тылу немцев была обстреляна у моста через речку в Клусово, а в это время передовые части дивизии вышли к деревне Кулово. 3 декабря 1-я танковая дивизия овладела населенным пунктом Белый Раст. До Кремля оставалось всего 32 километра.

Труднее всего приходилось мирным жителям, зажатым в тиски между немцами и отчаянно сопротивлявшимися частями Красной Армии. Морозы в те дни достигали минус 40 градусов. Вот что вспоминает Йозеф Дек из 71-го артиллерийского полка:

«Буханки хлеба приходилось рубить топором. Пакеты первой помощи окаменели, бензин замерзал, оптика выходила из строя, и руки прилипали к металлу. На морозе раненые погибали уже несколько минут спустя. Нескольким счастливчикам удалось обзавестись русским обмундированием, снятым с отогретых ими трупов».

Мирное население районов, где шли бои, подвергалось форменному разграблению. Голодные, замерзшие немецкие солдаты, словно стая хищников, набрасывались на все съестное и теплые вещи. Валентина Юделева-Раговская вспоминает, как 23 ноября немецкие танки вползли в Клин. Их семья пряталась в погребе, «все были насмерть перепуганы». Потом по крышке погреба замолотили кованые сапожища немецких солдат. «В погреб спустился один с гранатой в руках и заорал: «Вон! Все русские — вон!» Потом они стали требовать: «Матка, давай хлеб и цукер!» и еще причмокивали при этом. Мы сберегли для детей пару брюквин и две буханки хлеба. Пришлось отдать». Одну буханку они слопали тут же у нас на глазах, а вторую солдат швырнул наверх своим. «Выбравшись из погреба, я увидела, что их на улице сотни три. Они натаскали стулья, столы, табуреты из соседних домов и стали разводить костры, чтобы согреться. Потом они стали требовать у нас мясо и воду». Солдаты забрали у Раговской двух кур, тут же свернули им шею и стали жарить их на огне костра, даже не ощипав. «Едва перья обгорели, как они набросились на этих кур!» Когда женщина пожаловалась на них командиру, тот, не моргнув глазом, отрезал: «Немецкий солдат чужого не возьмет!» Когда же немцы забили их единственную корову, это уже означало для семьи, по сути, голодную смерть. «Мы только и жили благодаря этой корове, она давала молоко, — продолжает Раговская. — Потом я сидела у ее ободранной до костей туши и горевала».