В оковах страсти - Дагмар Тродлер

В глубоком волнении я рассматривала свои руки, все в шрамах, лежащие на коленях.

Ребенок. Чья кожа чиста, как летнее утро. Любопытные руки, которые хотят познать мир, ножки, которыми он сучит, чтобы завоевать этот мир. Беззубая улыбка, сладковатый запах материнского молока, счастье оттого, что держишь в руках комочек жизни, слышишь его голос, видишь чудо его пробуждения… Мне вспомнились мои умершие братья и сестры. Эмилия, которую я убаюкивала и пеленала.

И почему так угодно Господу, чтобы я обнаружила это в день ее похорон? Одна жизнь угасает, а новая возникает…

Я положила свою руку на живот. Еще ничего не было заметно, но это чудо уже было во мне, Слезы покатились по моим щекам. Мне, как никогда, стал близок и отец этого ребенка, я почувствовала его присутствие, схватилась за голову в глубочайшей растерянности.

— Эрик.

Одно лишь имя, только и всего. Погребенное под обломком ночи, оно выбивалось к дневному свету. Таинственная тень, смущавшая меня на протяжении недель, обрела конкретные очертания. Эрик Воспоминание, болезненное и сладостное одновременно, пробивало себе дорогу глаза голубые, будто цветущий лен, белокурые волосы, в которых играет солнце, смех…

Будет ли ребенок похож на него? Я положила руку на живот, словно желая защитить своего ребенка ото всех передряг в мире, и, сидя на табурете, наклонилась вперед так, что кровь ударила мне в голову.

У Кухенгейма тоже голубые глаза, а волосы — цвета выгоревшей соломы. И выход, по-моему был найден. Белокурое дитя с голубыми глазами, через полгода после заключения брака. Наследник, о котором можно только мечтать. Можно было лгать и дальше. Никто ничего и не заметит, если — я судорожно вздохнула — если свадьбу не перенесут на более поздний срок. Моя свадьба должна была состояться через три недели. Если же ее из-за траура по Эмилии перенесут на месяц, а может, на два или на три, до самой осени, времени года, самого удобного для свадеб, — тогда уже каждый обнаружит во мне развивающийся плод распутства…

Я закрыла лицо руками и заплакала.

— Не нужно, чтобы это видели. Вытрите слезы.

Побледнев от страха, я обернулась. Майя, наморщив лоб, стояла сзади. Майя!

— Ты… ты шпионишь за мной, — в раздражении проговорила я, сжав кулаки. — Это была ты…

— Я служу вам с самого момента вашего рождения, а вы относитесь ко мне с такой неприязнью, — голос ее дрожал. — Я этого не заслужила, фройляйн. Ударьте меня, прогоните прочь, но не считайте шпионкой. — Она подошла ближе. — Шпионит другая. Гизелла. За это она получает от монаха водку и серебро, — прошептала она.

— Откуда ты знаешь? — спросила я.

Майя опустила голову и сжала губы.

— Я принимала у твоей матери все роды, так как же мне не понять, что с вами происходит? Меня просто удивляет, что вы не почувствовали своего положения раньше.

Я протерла глаза, прошептав:

— Что же мне делать? Помоги, Майя!

Она накрыла мою руку своей.

— Сейчас же пойду в лес и соберу можжевельник. Куст за часовней весь в ягодах. Вы примете их с небольшим количеством спорыньи и уже через два дня скинете плод…

— Нет! — вскинулась я.

Не веря своим ушам, моя горничная взглянула на меня.

— Но не хотите же вы сохранить его?

Сохранить. Ребенок язычника, зачатый во грехе, выношенный в одиночестве, бастард, выдаваемый жениху за его собственного ребенка. Ложь всей моей жизни. Вечное проклятие, гарантированное мне. Я с трудом перевела дыхание. Сохранить. Если они докопаются до правды, это принесет смерть нам обоим. Моя рука неуверенно дотронулась до того места, где я когда-нибудь почувствую плод, и я медленно кивнула.

— Но вы же не сможете…

— Я хочу, чтобы он у меня был!

Майя поперхнулась.

— Госпожа… ведь это дитя греха. Страшнейшего греха, вам известно это так же хорошо, как и мне. Бог покарает вас за это, не смилуется над вами…

— Майя, можно сохранить это в тайне до свадьбы?

Она в страхе взглянула на меня.

— Вы хотите… Бог мой, теперь я понимаю. Вы хотите выдать его за ребенка рыцаря. О пресвятая Дева Мария!

— Это возможно, Майя? Хватит времени? — Я схватила ее за руки. — Ты поможешь мне?

— Вы и в самом деле хотите выносить этот злой плод? — Она отшатнулась, умоляюще воздела руки к небу и поспешно перекрестилась. — Сколько же еще бед уготовил Господь Бог этой семье? Будь проклят тот день, в который ваш отец взял в плен этого злодея, тот час, когда он подарил, его вам! Госпожа, призовите на помощь разум, одумайтесь! Отпустите меня в лес за ягодами, и Господь помилует вас. Послушайтесь меня, будьте благоразумной! — Слезы страха покатились по ее морщинистым щекам. Руки судорожно напряглись, будто могли вывести меня на верный путь, уничтожить семя разврата, вытравить ребенка из моей утробы…

— Майя, я в последний раз спрашиваю тебя — ради памяти моей матери поможешь мне? — Мы посмотрели друг на друга, и я ощутила ее недовольство.

— Ради памяти вашей матери… Вы даже не представляете себе, чего от меня требуете…

— Майя. — Я схватила ее руки. — Он был сыном короля.

— Он был сатаной, и вы носите в себе зло…

— Майя, я хочу, чтобы этот ребенок появился на свет. Не мучай меня, прошу.

Она отвернулась.

— Вы больны так же, как и ваша мать, — тихо произнесла она. — Пресвятая Дева Мария. Смилуйся надо мной… Я помогу вам, потому что обещала вашей матери заботиться о вас до тех пор, пока жива сама. Мы утаим ваше состояние, и если вам удастся, невзирая на время траура, встать пред алтарем, Господь помилует вашу душу, Элеонора! И вы сможете выдать дитя за наследника Кухенгейма. Но обещайте мне одно, — с этими словами она вплотную подступила ко мне, — обещайте мне никогда не заставлять прикасаться к этому ребенку. Подыщите для этого другую женщину. Не хочу вообще пестовать его!

Я окинула ее долгим взглядом.

— Обещаю, — вымолвила я.

— Тогда… тогда вам следует сейчас что-нибудь поесть. Теперь, когда вы уже знаете о своем состоянии, вам легче заставить себя сделать это.

Я заметила, как она преодолевает в себе противоречия, делая нелегкий выбор между любовью ко мне и страхом перед плодом моей любви с язычником, и ощутила, как она проклинает то, о чем узнала. У двери она опять обернулась.

— Я распоряжусь принести вам хороший молочный суп, теперь мне безразлично, что скажет патер. Вы должны много и хорошо есть, иначе это существо будет стоить вам жизни.

Я еще долго сидела у окна, сомкнув руки, глядя прямо перед собою. Меня одолевали сомнения: а вдруг мое желание как можно быстрее выйти замуж вообще не осуществится? Можно ли вообще поверить в то, что я страстно желаю обрести семью, поспешно бросившись в объятия Кухенгейма? А ребенок? Вдруг сразу же будет заметно его происхождение?