Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина

Тогда он с криком потребовал, чтобы Настя осталась с ним для объяснения. Бабы струсили и вышли… Настя присела на стул. Начался допрос. Иванов излил все, что у него накипело… Но на все его обвинения, высказанные прерывающимся от гнева и ревности голосом, Настя только молчала и как-то гадко улыбалась… Нестерпимо больно становилось Иванову! Ведь он любил Настю, любил даже и в эту минуту! Ведь этот ни с чем не сравнимый образ, ведь это невыразимо дорогое существо врезалось в его мозг и сердце. Он горел и жил Настей, как в бреду, всю неделю: Настя к нему уже приросла, ее жизнь билась в его крови, хотя между ними и не было связи. Отдирать ее от себя — значило то же, что резать самого себя! Ведь это одно из тех мучений, которым мало равных на свете! Он и ревнует, и негодует, и видит, что его чистая Настя уже погибла, и он оскорбляет эту другую — сидящую перед ним, — но все еще он будто за что-то цепляется, ждет, безумно надеется, что она попросит пощады, что она каким-то чудом не ускользнет от него. Ведь так недавно… еще вчера… она его любила! Но вот Настя встала со стула, вышла на середину комнаты и в театральной позе, с поднятыми руками, сказала: „Боже мой, если я такая худая, как и мать моя, что вы хотите? Уходите тогда, оставьте меня в покое“. Этот поворот объяснения был самым ужасным: от этих именно слов Насти дело так страшно быстро пошло к концу. „Как! Тебе это так легко? Ведь ты меня любила…“ — „Нет, вы мне только нравились“. — „Ты меня не целовала?“ — „Нет!“ Он „заскрипел зубами“. Можно сказать, что только в эти секунды дикий зверь стал просыпаться в этом замученном до последней возможности человеке, с его огненной кровью, с буйным характером и в то же время с его высоко нравственными требованиями от женщины… Тогда-то совершенно внезапно настал конец. Тогда на искаженном лице Иванова Настя вдруг прочитала свою гибель. Она с ужасом закричала: „Уходите!“ Иванов спросил в последний раз: „Ты меня гонишь?!“ (Нож был уже у него в руке: вот только когда этот нож, как змей, проскользнул в его руку). — „Да, убирайтесь вон“. — „Умри же, несчастная!..“

Настя прожила всего несколько минут после нанесенного ей удара в сердце… Ясно только одно, что он сделал это убийство неожиданно для себя, в „запальчивости и раздражении“, в роковую минуту жизни, решавшую его судьбу и судьбу несчастной женщины».

Иванова присяжные признали виновным в умышленном убийстве без заранее обдуманного намерения и приговорили к шести годам каторжных работ.

* * *

Такими «преступлениями на почве страсти» пестрят сборники адвокатских речей. Вот некто Андреев познакомился «в Лесном, на общественном гулянии» с Саррой Левиной, «общедоступной барышней из швеек». Из любви к ней он развелся с женой и женился на Сарре, которую иначе грозили выслать из Петербурга «за непристойное поведение», т. к. она забеременела от Андреева. Однако, выйдя замуж, родив ребенка и прожив в браке 14 лет, Сарра (теперь носившая имя Зинаиды Николаевны Андреевой) завела любовника — генерала Пистолькорса, захотела развестись с мужем. Во время ссоры муж ударил ее финским ножом, и она скончалась от полученной раны. Благодаря защите все того же С. А. Андреевского присяжные признали, что убийство было совершено в состоянии «крайнего раздражения и запальчивости» и оправдали Андреева.

Вот корнет А. М. Бартенев выстрелил в свою любовницу — артистку Марию Висновскую. (Это дело легло в основу рассказа И. А. Бунина «Дело корнета Елагина».) Ф. Н. Плевако в речи на суде пытался доказать, что это убийство было частью двойного самоубийства влюбленных, не доведенного до конца. Бартенев был признан виновным в умышленном убийстве и приговорен к 8 годам каторжных работ, которые по «высочайшему повелению» были заменены ему разжалованием в рядовые.

Вот «дело Ольги Палем», убившей вечером 16 мая в гостинице «Европа» своего любовника студента Александра Довнара. Благодаря блистательной речи Н. П. Карабчевского Ольга была оправдана, однако после кассации приговор пересмотрели, признали ее виновной в «убийстве, совершенном в запальчивости и раздражении» и приговорили к десятимесячному тюремному заключению.

* * *

Однако встречаются среди судебных дел и такие, которые так и остались загадкой, а виновный не был найден. Одно из них: нашумевшее «дело Мироновича» — дело об ограблении ссудной кассы, во время которого была убита тринадцатилетняя Сарра Беккер.

Ее труп был обнаружен в помещении кассы на Невском проспекте 28 августа 1883 года. Девочка лежала на мягком кресле, ее обнаженные выше колен ноги были раздвинуты, а юбка задрана. Она была убита ударом по голове. По показаниям владельца кассы И. И. Мироновича, из витрины пропали ценные вещи на 400 рублей.

Первым подозреваемым оказался сам Миронович, так как следователь быстро установил, что он неоднократно заигрывал с Саррой, отец которой работал у него. Следователь предположил, что Миронович, пользуясь отъездом отца, изнасиловал девочку и инсценировал ограбление. Однако, по заключению эксперта, Сарра осталась девственницей, более того, отсутствовали какие бы то ни было указания на изнасилование.

Затем 29 сентября 1883 года в полицию явилась некая гражданка Семенова и показала, что Миронович не виноват: Сару Беккер убила она сама со своим помощником М. М. Бреззаком во время ограбления кассы. Орудием преступления стала тяжелая гиря, испробованная до этого Семеновой «на скамейке Таврического сада».

Однако позже Семенова, очевидно, под влиянием Бреззака, отказалась от своих показаний и рассказала, что стала свидетельницей убийства, совершенного Мироновичем, тот подкупил ее, заставив молчать. Мироновича в суде защищали Н. П. Карабчевский и С. А. Андреевский. Суд его оправдал. Кто на самом деле убил Сарру Беккер, так и осталось неизвестным.

«Редко кто из выдающихся писателей возбуждал при жизни и после смерти столько разноречивых оценок, как Н. А. Некрасов. Рядом с восторженным изображением его как „печальника горя народного“ существуют отзывы о нем как о тенденциозном стихотворце, в произведениях которого „поэзия и не ночевала“, как о лицемере, негодующее слово которого шло вразрез с его черствостью и своекорыстием», — так начинает свои воспоминания о Некрасове Анатолий Федорович Кони. Но те же слова можно в полной мере отнести к женщине, которая много лет была подругой, возлюбленной, соратницей и соавтором великого поэта — к Авдотье Яковлевне Панаевой.

Список обвинений, предъявляемых ей, очень велик.

«Интересно знать, — писал Писемский в своей „Библиотеке для чтения“, — не опишет ли он (Иван Панаев. — Е. П.) тот краеугольный камень, на котором основалась его замечательная в высшей степени дружба с г. Некрасовым?» И этот «жирный» намек понятен всему литературному бомонду. «Краеугольный камень» — это красавица жена Панаева, Авдотья, а «замечательная в высшей степени дружба» — это, по сути дела, «менаж а труа» (фр. — ménage à trois — брак втроем).

Панаеву упрекали во вздорности характера: «Ему (Некрасову. — Е. П.) бы следовало жениться на Авдотье Яковлевне, — говорил Чернышевский, — так ведь и то надо было сказать, невозможная она была женщина».