Красно-коричневый - Александр Проханов

Кондрата отбивался от скачущих рыбин, получал от них разящие удары. Хлопьянову, упавшему на лавку, окруженному светом и грохотом, казалось, – кто-то могучий, безымянный, радостно хохочет в небе, видя что дар его принят. Одаренные люди благодарят и славят пославшего. Принимают божественное, среди вод и небес, послание.

Они усмиряли рыбу, усталые, мокрые, в чешуе и перламутровой слизи. Отпустили сеть в море, медленно двинули карбас вдоль легкой череды поплавков.

Лодка была перегружена. Среди черных грязных бортов плотно, одна к одной, лежали драгоценные рыбины, как отливки из неведомого сплава. Кое-где поднимался трепещущий черно-розовый хвост и бессильно падал. Кондрата оглаживал, холил своей корявой, в рубцах и мозолях, ладонью белоснежный бок семги.

Вернулись на тоню. К ним спешили на помощь. На руках, как уснувших младенцев, переносили рыбин в сарай, где на серых, отекавших глыбах льда покоились другие, пойманные прежде семужины. Таинственно мерцали, окруженные туманными нимбами.

В избушке их ждала уха. Анна разливала раскаленную гущу по тарелкам, валила в миску розовые, распаренные ломти семги. Михаил откупоривал водку.

Выпили, держа маленькие стаканчики почернелыми негнущимися пальцами. Хлопьянов почувствовал, как прянул ему в щеки жар, запылало лицо. Хлебал сладкую, окутанную паром уху, отсекал ложкой сочные рыбьи ломти.

– А что! И оставайся, живи! – говорил Хлопьянову захмелевший Кондрата. – Дом купи и осядь! Вон бабушка Алевтина дом продает, к сыну в Мурманск поедет. Ты и купи!

– Ейный муж лодочник был замечательный. Половина карбасов, которая у нас ходит, им построена. – Макарыч поддерживал предложение Кондраши, на его малиновом лице стеклянно мерцала седая щетина.

– А что, освой ремесло и работай! – поддакивал Михаил. – Инструмент остался, заказ есть, лес вокруг растет. Берись, работай!

– А хоть с нами рыбу лови! – Кондрата милостиво приглашал Хлопьянова в артель, а сам зорко поглядывал на бутылку.

– Ну что, со здоровьичком! – сказал Макарыч, поднимая скользкую чарку.

Возвращались морем в село. Хлопьянов с Катей сидели, прижавшись, на лавке. Михаил правил ладьей, Анна устроилась на носу, смотрела на розовые гранатные острова, похожие на глазированные спины всплывших морских животных.

Ветер был свежий, обжигающий, в нем присутствовали безымянные запахи близкого полюса. Хлопьянов прижимал к себе Катю. В этом скольжении по синей яркой воде под красным вечерним солнцем они уже существовали в новой, обретенной жизни. Проживали в ней свои первые дни и часы. Это красное повисшее над морем солнце, золотистая слепящая дорога, по которой скользила ладья, чувство новизны и свободы – все это и было их новой жизнью.

– Хорошо? – спросил Хлопьянов, сжимая сквозь грубую ткань ее тонкое плечо.

– Хорошо, – кивнула она, отвечая ему движением плеча.

На острове с тонкими прозрачными травами, стояли олени. Чутко, издалека следили за карбасом, медленно перемещались. И казалось, – остров живой, дышит, движется, наблюдает за лодкой множеством темных глаз.

Из зеленой воды выпрыгивали нерпы, стеклянные, яркие. Застывали на мгновение, словно вмороженные в море, оглядывали людей ласковыми глазами и ныряли обратно, в маслянистую воду. Нерпы нет, а карбас проплывает мимо расходящегося блестящего круга.

Гуси, мощные, с тугими серыми крыльями, вытянулись в длинную, над водой, вереницу. Прошли над лодкой. Сквозь стук мотора донесся посвист и шум литых шарообразных тел, разрывавших воздух.

Хлопьянов радостно взглянул на Катю, и она ответила ему тем же радостным, понимающим взглядом Они, плывущие в лодке, были замечены птицами, рыбами, морскими и земными тварями. Весть о них, о их новой жизни, разнеслась по окрестных берегам и водам. О них уже знали в лесах и весях. Их новая жизнь стала частью бесконечной жизни, протекавшей здесь испокон веков под северными небесами.

Они двигались в узком проливе мимо острова, чей гранитный берег отражал стук мотора, эхо улетало к материковому берегу, к золотым и красным опушкам.

– Здесь тонули, – сказал Михаил, поводя глазами по тонкой протоке и розовым каменным лбам.

Хлопьянов представил, как в бурю черная глухая вода накрывала остров, крутила и топила ладью, И Анна, захлебываясь, спасала бездыханного мужа, выхватывала его у черных зубастых волн.

Теперь она окаменела на носу. Деревья на берегу и тонкие травы острова плыли мимо ее опечаленного лица.

– Смотри-ка! – сказала Катя. – Кто это?

Впереди, на бело-синей воде, между островом и лесистым берегом, плыли два оленя. Крупная безрогая самка, прижав уши, скашивала длинную голову, оглядывалась на стучащую лодку. Следом, в распахнутой, растревоженной воде плыл олененок, красноголовый, пугливый, торопливо поспевавший за маткой. Оба яркие, глазастые, озаренные солнцем в голубой воде с длинной расходящейся волной. Лодка настигала их, надвигалась черной грохочущей массой.

– Стой! – крикнула мужу Анна, останавливая его взмахом руки. Михаил послушно и испуганно приглушил мотор, переведя его на редкие, слабые стуки. Лодка замедлила бег, мягко двигалась, сопровождая оленей. Плавными толчками, то и дело оглядываясь, они стремились к берегу.

Анна вытянулась, свесилась с лодки, словно стремилась к плывущим оленям. Ее губы что-то шептали, о чем-то просили, выговаривали чье-то имя. Хлопьянов понимал, что ему явлено еще одно чудо. Послано таинственное знамение, свидетельствующее о беспредельной жизни, одолевающей смерть. В награду за все пережитые муки, за все понесенные лишения и траты будет высшая благодать и любовь.

Олени достигли берега. Самка достала ногами дно, поднялась из воды. Повернула голову, поджидая свое дитя. Оба зверя, мокрые, алые, отекающие блестящей водой, достигли деревьев и скрылись.

Анна улыбалась, прижимала край платка к дрожащим губам.

В селе они навестили бабушку Алевтину, маленькую круглую старушку. Охая и всхлипывая, она показывала Хлопьянову и Кате свой дом, который шел теперь на продажу. Обветшалую, с растресканными венцами избу, крытую замшелым тесом, обширный, продуваемый ветром двор, наполненный плотницким инструментом, – стамесками, рубанками, молотками, скребками, пилами, – стертым потемнелым железом, которое источилось о еловые комли и корни, превращая их в карбасы, елы и шнеки, прочные морские ладьи, бороздившие студеные воды. Лодочный мастер лежал под крестом на зеленом кладбище, а его жена, горюя, прощалась с домом, предлагала его новым хозяевам. Хлопьянов держал на ладони затупленную, с расколотой ручкой стамеску, испытывал вину и раскаяние, не умея их себе объяснить.

Они решили с Катей купить этот дом, а для начала надо было вернуться в Москву, собрать денег, необходимые пожитки. Но зимовать они будут здесь, среди черных звездных ночей и полярных буранов. Их новая жизнь уже началась. В этой новой жизни они серьезно готовились к предстоящим трудам и свершениям.