Опоздавшие к лету - Андрей Лазарчук

— Знаете, дядюшка, — сказал Тони, — мне кажется, что вам надо поговорить с Рене.

— С этим вот парнем?

— Да. Он здесь все знает куда лучше, чем я. Это же нервный центр. Алеф. Кроме того, он большая умница.

— Значит, поговорим. Ты нас познакомишь?

— Конечно. Вы же видите — из меня получился очень относительный Вергилий.

— Отнюдь. Все было вполне мило.

— Неужели вы не хотите спать?

— Очень хочу. Я ведь почти два месяца совсем не мог спать.

— Почему?

— Болело.

— А, верно, я уже и забыл… Давайте подождем Рене, поговорим с ним… я тут подремлю чуть-чуть…

Тони уткнулся в скрещенные на столе руки и обмяк. Зря я ввязался, с вернувшейся тоской подумал Андрис. Прежнее чувство — что все ни к черту — вернулось и ныло теперь где-то пониже кадыка. Говорят, там находится душа. Отсюда — закадычный друг. За-кадычный. За-душевный. Воспоминания о Петцере отболели, а сейчас вот опять захотелось, чтобы он побыл немного здесь, рядом. Такие друзья бывают только раз. И вот… Он долго не мог простить Хаппе доктора. Потом притупилось. Доктор, подумал он, еще не понимая, что к чему. В голове будто мигнула сигнальная лампочка. Тут доктор и там доктор…

Петцер говорил, что… они сидели тогда втроем: он, Андрис и Хенрик, Хенрик приволок несколько бутылок настоящего рейнвейна, и доктор, как обычно бывало, пустился в рассуждения — и вырулил на тему борьбы с наркотиками. Тогда только что организовался КБН, и Заген раздавал направо и налево обещания покончить с безобразием… Все чушь, сказал, морщась, Лео, потому что никто не знает причин явления, которое этот гипертроф собрался искоренять. Кроме тебя, конечно? — поддел Хенрик. Да, сказал доктор. Кроме меня. Только мне, как обычно, никто не верит. Все мы: авгуры, оракулы и кассандры — существа с трагической судьбой, потому что никто не хочет знать, как все будет на самом деле, а хочет только, чтобы его успокоили и сказали, что все будет оч-чень здорово. Ну а все-таки? — спросил Хенрик. Как там насчет причин? Насчет причин так: когда-то, очень давно, один из многочисленных видов обезьян взял да и потерял контакт с природой. О причинах можно догадаться: скажем, произошло резкое изменение условий жизни, какая-то климатическая катастрофа. Все естественные программы функционирования вошли в противоречие с инстинктом самосохранения и отключились. Теперь любой поступок, прежде естественный, инстинктивный, требовал от обезьяны предварительного моделирования его. Сумма этих идеальных моделей реальных явлений и составила то, что можно назвать человеческим интеллектом. Обезьяны, а теперь уже — люди, рождающиеся и вырастающие в поле общего интеллекта, заражаются им. Он сразу, мгновенно, блокирует программы естественного поведения. Отсюда у каждого человека в отдельности и у всего вида в целом возникает и поддерживается отчуждение от природы. Но программы эти, пусть и блокированные, продолжают существовать, потому что идут непосредственно от генов, — и это вызывает внутренний разлад, дискомфорт, стремление что-то сделать, чтобы преодолеть отчуждение. Наиболее распространенным способом преодоления такого отчуждения является создание предметов второй природы — предметов, явлений, сутей, над которыми человек властен, которые он может постичь, которые принадлежат ему. Вся вторая природа — это, если хотите, мост, который человек в панике громоздит из подручных материалов, чтобы вернуться в лоно матери-природы… Не всем хватает творческой работы — а именно творчество, созидание позволяет чувствовать, что отчуждение преодолевается, — не все имеют одинаковую тягу к преодолению… люди разные, кому-то достаточно изобразить бабочку, кому-то нужно штурмовать небо… короче, постоянно идут поиски обходных путей. Обычно это либо химия, либо так называемые массовые психозы. Химия бывает двух родов: позволяющая нашим внутренним образам занять место реального мира — притом их пластичность сохраняется или даже усиливается, возникает иллюзия слияния с миром, то есть иллюзия преодоления отчуждения — это так называемые галлюциногены; и разного рода суррогаты химических агентов положительных эмоций — здесь мы получаем результат, не решая задачки. И массовые психозы, буйные и тихие… буйные заметнее: ловля ведьм, вурдалаков, шпионов… но тихих больше. Тихие — это восприятие внешнего мира согласно внутренним установкам. Чем больше расхождение между внутренней картиной мира и внешним миром, тем больше работы интеллекту по преодолению этого расхождения, то есть — по преодолению отчуждения; тем большее удовлетворение получается в результате. Вот вам физиологическая подоплека тоталитаризма. Ну, не только, возразил Хенрик. А террор? То есть игра на инстинкте самосохранения. Террором заставляют поверить в государственный миф, сказал Лео. Поверить истово, вопреки всему. И вот когда эта вера войдет в общую ментальность, когда с ней начнут рождаться на свет — тогда и заработает тот механизм, и все начнут ловить кайф от того, что не будут замечать, что действительность не такая, какой должна быть согласно мифу. А самое смешное начинается, когда по каким-то причинам миф начинает распадаться… Точно, сказал Хенрик, это ты прав. Но тогда что же получается: выбор-то не богат? Или тоталитаризм, или наркотики, или всеобщее творчество на всеобщее благо? Четвертого не дано? Видимо, да, сказал Лео. Четвертого не дано. Хотя нет, вру. Дано четвертое. Что именно? — спросил Хенрик. Достижение цели, сказал Лео. Истинное слияние с природой. Да? И как же ты это представляешь? — спросил Хенрик. Никак, сказал Лео. Совершенно вне моих способностей и возможностей… Весело у тебя получается, сказал через минуту Хенрик, глядя куда-то вдаль поверх бокала. Так весело, что… Не польстить тщился, сказал Лео, а порадеть о благах духовных. Или ты не рад? Рад, сказал Хенрик, как же мне теперь не радоваться… Он открыл еще одну, последнюю бутылку, молча налил себе, молча поднял и молча выпил. И тогда доктор сказал интересную вещь. Он сказал: разум — паразит нашего мозга. Он живет на площади, предназначенной не для него. Потому все так и получается. А для кого же эта площадь? — спросил Андрис. Поживем — увидим, сказал доктор. Я думаю — увидим…

Андрис поднял голову, прислушался. Нет, показалось. Тони спал. Парень, которого они ждали, все не возвращался. Андрис прошелся по комнатам, полистал журналы. Все журналы были музыкальные. Моральным уродом Андрис себя не считал и равнодушие к музыке полагал естественным. Его пытались переубедить, и неоднократно — особенно женщины. Но… На подоконнике лежал магнитофончик, горкой — кассеты. Хотел включить, но не стал — неудобно без хозяина. Город был как на ладони. Вон там — «Палас», а вот, очевидно, вокзал. Да, вокзал. Слева синеватой грядой подступал, втискивался между кварталами Серебряный бор. Воздух был исключительно прозрачен. Осень. Скоро начнут желтеть деревья. В столице уже желтеют…

Но боже ты мой — до чего надоело носить маски! Уже за пятьдесят — и какую же огромную часть жизни занял этот странный, жестокий, непристойный карнавал… жалко, жалко, жалко… Никуда не денешься. Доктор говаривал по подобным поводам: такова структура момента. ТСМ. ТСМ — и приходится жить какой-то призрачной, схематичной жизнью. ТСМ… Надо было смотать тогда, в девяносто втором, — в какую-нибудь Швейцарию… стать швейцарцем… и причина была, и поводов — по самые уши… и возможность прекрасная… Проклятый Шерхан. ТСМ. Щелкнул замок, и вошел тот парень. Рене.