Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Приметы и суеверия - Елена Лаврентьева

В самом деле, размышляю я теперь, что за связь между опрокинутою солонкой и моим гневом? между дружбой со мною людей почтенных и моею бровью, когда она чешется? Ужели гнев и солонка, дружба и бровь, предметы отвлеченные и предметы вещественные, соединены друг с другом какою-то жилкой-невидимкой, у которой на одном конце, например, солонка, или бровь, а на другом гнев, или дружба: тронешь один конец, другой приходит в движение. Законами гармонии объяснено, почему барабан, стоящий в комнате, отзывается на удары в другой барабан, рядом с ним поставленный: по какой же причине падению солонки наследует гнев сердца, и душа друзей моих горюет от неприятного моего ощущения у брови? Солонку можно уронить по неосторожности; но чтоб взволновать кровь в сердце человека, нужно много людских обстоятельств, а подчас нужна и возмутительная душа бутылки. Бровь, может, свербит от влияния непогоды, напряжения глазных нерв и тому подобного; но благородные чувства друзей моих разве покорены барометру и биению пульса? Нет! такие мысли годятся только для передней и для Турции. Если б даже верить, что многие предметы связует цепь симпатии, то ужели ее звенья скованы из свойств неодноплеменных, из вещей неравновесных на руке философского правосудия? и что за композиция из фаянсовой посуды и раздражительного сердца, из возвышенной души и клочка волос над глазом? Есть люди, которые от радости, если им удалось опровергнуть хоть одно общепринятое мнение, выбирают девизом: уж ежели не верить, так ничему не верить! Они забывают, что совершенное безверие равно ничтожно, равно достойно осмеяния, как и суеверие: то и другое — две крайности, которые сходятся. Напротив, я отнюдь не отрекаюсь от мнения, что симпатия и антипатия действительно существуют; тайны их нередко объясняются магнетизмом; но где рассудок не находит никаких доказательств, там едва ли можно дать место доверию, не только вере. Светило просвещения, взойдя до своего полдня, обнаружит глазам нашим многое, около чего теперь, в потемках невежества, мы бродим ощупью и чего страшимся единственно по чувству неведения. Так греки, римляне и предки всех современных европейских народов, пока еще не вознеслись высоко в полете астрономии, считали явление комет ужасным знаком Божьего гнева: но когда ныне математически определены путь и время видимости сих тел небесных, они разливают ужас только на низший класс народа. Не думайте, однако, чтобы на едином невежестве основывалась вера в приметы: есть и другие опоры.

Я знал одного чудака, которому предлагали занять отличное место в нашей губернии, наперекор всем его соперникам и недоброхотам: но он решительно от него отказался, потому, что предложение было сделано в понедельник, и для верного успеха ему надлежало в тот же день ехать в подгородную дачу N, за версту от заставы, а выехать из города в понедельник для него было то же, что поцеловать дно моря. Ни блестящая перспектива почестей, ни огромное жалованье, ничто на этот раз не привлекало моего приятеля, впрочем, всегдашнего охотника до житейских выгод. Жена красноречиво на него сердилась, друзья искренно советовали ему не терять случая; один из них иступил над ним все свое остроумие, природное и благоприобретенное; напрасно: его ум был непроницаем для убеждений, как шляпа Циммермана для дождя. Астрономически доказывали ему, что все дни в неделе суть братья, что солнце так же светло в понедельник, как вчера, третьего дня, завтра, и что никакая планета не изменит своего течения для одного понедельника; напоминали ему, что в истории нет примеров, будто понедельник чаще был ознаменован бурями, пожарами, наводнениями, битвами; будто в понедельник нельзя совершать великих дел, и что не сами ли мы видим, как в сей день люди родятся, кормят себя и других, и умирают cotte il faut. Астрономические доказательства, исторические воспоминания не действовали; указания рассудка были не убедительны: надлежало объяснить происхождение сей приметы, чтобы тем отнять доверенность к оной. Известно, говорили ему, что в старину воскресенье называлось неделею[80]; день, следующий за сим днем, т. е. понедельник, получил отселе свое название; известно также, что воскресенье, как срок отдохновенья от работ и занятий, проводили наши прапрадеды в шумных вечеринках, за ковшом меда и пива; а русская хмелевая беседа так же кружит голову, как ученая беседа немцев: вот и привыкли наши прапрадеды на другой день по неделе покоить свою мудрость на пуховой подушке, отговариваясь тем, что в понедельник все начинать опасно. Отчасти и правда, ибо на похмелье все видим соловьиными глазами. Чудак ничему не верил: это было в понедельник! Погребальным маршем расхаживал он поперек комнаты, тоскуя, может быть, о том, что в такой несчастный день сделали ему предложение, для которого столько лет расточал он комплименты пред знатью, деньги пред чернильными человечками, угрозы пред чернью. На все наши советы и доказательства он отвечал слешами: «Знаю я, что значит понедельник! я человек опытный! Недаром в понедельник я женился».

Так вот на чем основывалась его примета: на одной случайной очевидности! Помолвив жениться в понедельник, он вскоре заметил, что узы брака его не позлащены взаимною любовию, и не находил никаких к тому причин, кроме времени помолвки, согласно с старым поверьем, что все предприятия, начатые в сей день, не должны иметь желанного успеха.

Увы! у людей несчастий так много, причины их так скрыты и разнообразны! Диво ли, что иной ум, блуждая в загадках, теряет дорогу истины и заходит на тропу предрассудков, глухую, сбивчивую. От древних времен люди не находили желанной полноты в опытности, и силились сии промежутки наполнить отвлеченными идеями: так, смелое воображение поэтов, изъясняя пружины действий природы и дел человеческих, произвело фей, невидимых духов, пери, и т. п.; равно философы, не постигая опытом хода естества, изобрели монады, атомы, эфир; странным ли покажется после этого, когда и в домашнем быту начали люди рассчитывать удачи своих предприятий по одним случайностям? Но, при помощи просвещения, разум, одаренный обширным глазомером, чистый, как пламень, ничем не уловимый, как луч света, умеет находить путь ко всякой причине и улыбается там, где плачет ребенок, где трепещет безумец.

Всего страннее, всего забавнее — это то, что в нашем веке встречаем людей, верующих в приметы. Мы уже изверились на дружбе, любви, честности судей, векселях и биржевом курсе; мы уже охолодели к вымыслам поэзии и к замыслам о совершенстве мира; мы цену наслаждений определяем по тарифу запрещенных товаров и по различным прейскурантам; и мы добровольно покоряем наш ум тому, что менее всего для ума удовлетворительно: мы соразмеряем наши поступки и надежды снами, встречами и Бог весть какими чудесами. Подумайте хорошенько: ужели судьбе оскорбительно, когда тринадцать искренних приятелей пируют вместе за одним столом, и из числа их избирает она жертву своего гнева единственно за то, что не умеет считать далее, ибо где четырнадцать гостей, там уже и роковое число тринадцать: следовательно, в самом многолюдном обеде она должна бы находить, кому нанести удар свой… Нет! я не верю!

Я знавал людей, которые сомневаются, бывало, в дружбе, если недели две сряду не посетим их, которые в каждой журнальной критике подозревают личность, и не совсем верят даже реляциям; — но эти люди, случись им побыть в комнате, освещенной тремя свечами, бледнеют от ужаса и сами на себя не походят. Они не сомневаются, что сии свечи предрекают им мщение трех Парок, страшный приговор трех судей адских, сердитый лай трехголового Цербера и жаркие поцелуи в спину от плетки трех Фурий. Все это ужасно, — правда! но ужасно в хороших стихах, а не в прозаическом быту испытующего рассудка.