Ратоборцы - Алексей Югов

Ошибались они: в любой миг Невский мог бы властно вмешаться и пресечь и эти казни, и эти душу цепенящие гнусности, что вытворяло окрест, у него на глазах, все это многоплеменное скопище, согнанное со всей Азии. Но тогда бы ему пришлось продвигаться к цели своей, то есть к ставке Чагана, черепашьим шагом. А это означало бы, что за одного спасаемого здесь, на глазах, многие тысячи таких же русских людей по всей Владимирщине будут преданы на позор, на истязанья, на смерть, ибо там сейчас, по всей Владимиро-Суздальской земле, в каждый бой сердца, в каждое дыханье его, гибнут, и корчатся, и воют в непереносимых мученьях, и повреждаются умом и мужчины и женщины, и стар и млад… Ведь приказано уничтожать «всякого, кто дорос до чеки тележной!..».

И Александр мчался на храпящем коне впереди тысячи богатырей, ибо в Орду он всегда, чего бы это ни стоило, ходил «в силе тяжкой, со множеством воев своих», – мчался, словно бы чугунными пластинами заслонив очи свои справа и слева и утупясь в гриву коня.

«Эх, Андрей, Андрей!.. – гневно и скорбно говорил он мысленно брату своему. – Ведь этакую кровь людскую зря в землю отдать! Этакое проклятье людское навлечь на весь дом наш!.. (И что было послушать тебе меня? А ныне и мои силы подсек… Теперь поди ж ты – удержи их, татаровей!.. Теперь уж влезут в Землю!.. Теперь и мое все, что успел завершить втайне, тоже отыщут, ведь войско – не иголка: хоть разбросай его по сотням, а все равно не укроешь, когда баскаки зарыщут по всей Земле!.. Ох, Андрей, Андрей! – все так же мысленно говорил он, хмурясь и стискивая зубы. – Не знаю, жив ты – не жив, а попадись ты мне – душа не дрогнет! – не стану и слова ханского ждать: сам судья тебе буду смертный, немилостивый!..»

Андрей Иванович, некогда – дворский князя Даниила, а ныне – стоящий на челе дружины Невского, осадив коня, вытянулся на стременах и встревоженно стал всматриваться в пыльную даль.

– Беда, Александр Ярославич! – сказал он. – Сила несется на нас неслыханная!.. Подтянуть бы надо всех наших сюда!..

Они ехали с князем стремя в стремя, однако, углубленный в раздумье, Александр ничего не ответил. И воевода распорядился сам: по его знаку дружинники со всех сторон оградили князя.

Между тем полчище азиатской конницы, со сверкающими на солнце копьями, с хвостатыми белыми и черными значками, все вырастало и вырастало.

С далекого холма, окруженный своими нукерами и гонцами, взирал на все это царевич Чаган.

Он хорошо знал, что во главе дружины своей приближается Александр, возвращающийся из Донской ставки Сартака. И Чаган был рад этому! Сама судьба посылала ему сегодня, под сабли монгольских воинов, этого опасного гордеца! После можно будет отговориться, что русские первыми начали драку, понося имя великого хана… Да и кто же в Орде нелицемерно станет скорбеть о гибели Искандер-князя?! «Такого, – говорил на совете Берке, – безопаснее иметь открытым врагом, чем исправным данником».

Берке умнее их всех. Только слишком долго, как трус, ходит он вкруг престола Джучи, дожидаясь, когда полумертвец Батый опростает престол… Если бы он, Чаган, мог, безопасно для своей шеи, посоветовать Берке, он сказал бы: «Начни с Сартака! Когда ты с ним покончишь, недолго проживет и отец: ибо смерть любимого сына уложит в могилу и старого Бату…»

– Князь!.. Александр Ярославич! – тревожно вскричал Андрей-дворский. – Мчат прямо на нас!.. Высылал к ним трубача, махальных: махали белым, в трубу трубили, якобы не слышат, не видят, – прут!.. Боюся, не пришлось бы их рубить!

Александр поднял голову. Прищурился. Азия – воющая, гикающая – окружала дружину со всех сторон. Дворский с мольбою и ожиданьем глядел на него.

– Рубить! – спокойно приказал Александр. Сам же он не сделал ни малейшего движенья. А уж как зудела рука! До чего истосковалась ладонь по сабельной теплой рукояти! «Развалить бы сейчас, хватить с продергом какого-нибудь дородного бека до самой до седельной подушки!.. Нельзя!.. Ну, пускай хоть воины потешатся!..»

– Обнажайте оружие! – звонко крикнул Андрей-дворский.

И тысяча сабель сверкнула в воздухе. Александр Ярославич давно уже счел нужным перевооружить дружину свою с мечей на сабли.

…И началась кровавая пластовня!.. Ошарашенные отпором, татары не выдержали. Сперва заметались на месте, потом опрокинулись и врассыпную и кучами понеслись вспять…

Александр воспретил преследованье.

– Уйми! – коротко сказал он Андрею Ивановичу – сказал не без тяжелого вздоха…

Глухо ворча, будто отлив моря, принужденного оставлять захваченную им сушу, отхлынули под свои хоругви дружинники Александра.

Как ни в чем не бывало Невский продолжал путь свой к шатру, сверкавшему на холме.

Чаган, потрясенный всем, что произошло у него на глазах, готовился было дать знак, чтобы бросить на Александра целый тумен. Однако другое чувство – жажда глумленья над этим ненавистным человеком – удержало ордынского царевича: «Пускай приблизится. Когда станет на колени, то не столь уж и высок покажется!» – подумал, усмехаясь, Чаган.

Он стал ожидать приближения Александра. Только одно странное обстоятельство удивляло Чагана: русский князь оставил позади всю свою дружину и приближался всего лишь в сопровождении трех знатнейших воевод, – и тем не менее взбудораженные донельзя толпы татарских всадников расступались перед ним, словно вода.

Вот уже какой-нибудь десяток сажен остался до встречи… кровь так сильно прихлынула к лицу Чагана, что ворот желтого бешмета, застегнутый жемчужинами, стал душить батыря; он откинул толстую шею и все-таки вынужден был расстегнуть верхнюю жемчужину. «Как? Да разве не в „Ясе“ Величайшего сказано, что князь-данник за сотню сажен должен спешиться, раньше чем предстать перед лицом повелевающего?!»

И лицо Чагана стало словно из зеленой меди.

Но в этот миг солнце сверкнуло в золотой пластине на груди Невского – и, не рассуждая, ордынский царевич спрыгнул на землю: «Пайцза повелителя!..»

Еще немного – и Чаган преклонил бы колени перед носителем этой золотой нагрудной дощечки, выше которой уж ничего не должно было существовать для монгола, да и не существовало. Что люди – целые царства повергались во прах пред этой золотой пластинкой величиною с ладонь, которая несла волю монгольского императора, воплощенную в изображении головы уссурийского тигра и в угловатых уйгурских письменах.

Однако Александр успел предотвратить коленопреклонение Чагана. Он сам спрыгнул наземь, быстро приблизился к Чагану и радушно-дружеским движеньем, слегка докоснувшись до плеч царевича, не допустил его склониться пред ним.

Однако свита Чагана и все, кто толпился вкруг него, опустились на колени и лбом коснулись земли.

«Имя Менгу да будет свято! Кто не послушается, тот потерпит ущерб, умрет…» – стояло на золотой пластине.

Андрей-дворский, уже успевший обежать покои берендеевской усадьбы Невского, усадьбы, разграбленной и всячески оскверненной, попытался было не допустить Александра Ярославича пройти в спальные покои, ибо там валялись поруганные тела его невестки, княгини Натальи, супруги Ярослава Ярославнча, и ее двоих девочек, тела которых еще не успели спрятать.