Цвингер - Елена Костюкович

Под грохот валящегося стула он рухнул сверху на стул, барахтаясь в рукавах, а из карманов всего повалившегося хозяйства расскальзывались и раскатывались по полу ключи, сигареты, спички, монеты, самодельная праща и Cent ans de solitude в свежем издании карманной серии издательства «Сёй».

Как это могло произойти? Не в силах понять, Оливье извивался и не выговаривал членораздельного слова, а задранные ноги молотили по столу и стаскивали на пол графин и скатерть. Зараженные общей лихорадкой, сначала поерзали и понаклонялись, а потом и повалились со стуком туда же Люкин стул и Викин табурет, после чего Оливье в обществе всей этой поверженной мебели приобрел точное очертание Лаокоона.

Когда наконец его подняли, выпутав из рукавов, и выяснилась подоплека загадочного конторсионизма, и все уже перестали пялиться на малолетнего Вику, трясти его за плечи и стучать себя пальцем по лбу, выясняя, какого дьявола он имел в виду, причем Вика отчаянно делал вид, что ни слова не разумеет по-французски, и как мог утыкал глаза и нос в свою Vingt mille lieues sous les mers, а мама перестала очищать Оливье от пыли и разбрызганного вина (изгваздав на это свой прекрасный льняной носовой платок из магазина «Русский лен», после чего Оливье сунул в карман к себе этот выпачканный кариньяном платок даже с какой-то нежностью, а Люка все обколачивала ладонью от пыли его ладно выделявшиеся бицепсы под белой водолазкой) наконец она на заданный вопрос: «Да у кого же ключ от этой паршивой штуковины?!» — довольно внятно ответила:

— У меня, успокойтесь, у меня, сейчас отопру…

— Подумать только, такой маленький, а уже такой хитрый. Это у советских врожденный рефлекс: чуть встретит человека, поймать и обездвижить!

Мама, закусив губу не то от хохота, не то от обиды, копалась в сумочке. Но чем усерднее она искала ключ, тем дальше ключ терялся. Пришлось ей перевернуть над столом всю свою плетенную из камыша корзину бомбовидной формы. Вывалились ключи, но не те — от квартиры. И еще одни, опять не те — от машины. А еще помада, зеркальце и Гарсия Маркес Cien años de soledad в издании аргентинского дома «Эдиторьяль Судамерикана». Наконец общими усилиями дошли, что ключ от капкана на связке, которая имеет отношение к автомобилю.

Тут загрохало от двора Сорбонны, и Оливье, стремительно записав продиктованный Викой номер телефона с двумя перевранными цифрами, натянул освобожденную куртку, рассовал по карманам разносортную начинку (книгу забыл нечаянно) и ринулся по улице туда, где бухало.

Мама примерно с такой же скоростью побежала по улице туда, где не бухало. Вику она резко волокла за собой, держа за запястье. Вика, захвативший все книжки с поверхности стола, бежал за мамой и прижимал другой рукой к груди расползающиеся двести лет и двадцать тысяч лье. Какие-то студенты, желтокожие, чернокожие, перегнувшись пополам, принимали на себя удары полицейских дубинок. Студенты, девчонки, молодые ребята теснили полицейских вместе с их машинами — «салатными корзинами». Сверху из окон пролетели две бутылки. По-видимому, метали их в полицейских, но раздробились они прямо перед Викой на мостовой. Кто-то с балкона аплодировал. Спланировал и рухнул на кучу булыжников широкий матрац.

Вика с Люкой шарахнулись к какому-то подъезду. Там проходила раздача продуктов для демонстрантов. Бельевыми прищепками к электропроводу было прицеплено объявление, что в таких-то квартирах желающих ожидают для прослушивания новостей. И на подоконники были выставлены радиоприемники. Впечатление было такое, что за революцию ратуют и колодцы парижской канализации, и фонарные столбы.

Люка собиралась, похоже, пробежать через Люксембургский сад, но он был закрыт. Все решетки задраены. Вику с мамой отклонило вправо. На улице Гей-Люссака был ад. Люди кричали. Они сразу поняли почему: у них тоже резко защипало глаза. Люка в ужасе прижала к себе Викину голову, старобытным жестом — окутать дитя полой широкого платья. Увы, платье было в облипку, ни единой фалды-складки. Не окутаешь. Даже и платка не было носового. Ничего было не видно. Позднее они узнали, что полиция применила дымовые шашки и слезоточивый газ Си-Эс. Люка, прижимая Вику, загораживала ему глаза рукой, но уже и сама не могла идти, шаталась.

Кто-то милосердный опрокинул на них с балкона второго этажа ведро воды.

Стало гораздо хуже, щипало везде-везде, зуд был нестерпим.

Долго шли домой, мокрые, полуслепые. Путь сожрал более двух часов, потому что они то и дело теряли направление и спрашивали дорогу. Кто-то посоветовал вызвать «скорую», на него зашикали: «Все „скорые“ на Буль-Мише, там сотни раненых». Кто-то предложил себя в поводыри, но гордая и стеснительная Люка, естественно, ответила, что достаточно, если им объяснят направление. Ну и по этим объяснениям они и прибрели вместо намеченной площади Сен-Жорж прямо на пляс Пигаль. Там-то Вика вдруг сумел разлепить горящие и опухшие веки и увидел прямо над собой громадные груди, приподнятые прозрачным кружевным лифом.

— Где это вам так отделали глаза? Э, да вы не видите ничего. Колонка тут есть, но промывать не советую. Напрасно вас водой окатили. От слезоточивого газа вода не помогает. Помогает сода. Это все политика, мадам. Я, конечно, фараонов этих просто живыми бы разорвала.

Вика и навернулся прямо под ноги этим необъятным сиськам. Даже и не потому, что на них загляделся. А потому, что во всем городе вплоть до пляс Пигаль из брусчатки были выворочены через один булыжники и ходить по этому городскому бурелому могла только Люкочка легкой и четкой походкой, и то пока ей газ не выел глаза, а Вика, без очков, в слезах и со своей природной грацией, уже неоднократно рухал на всех стогнах, хотя только на Пигаль коленку пробил так картинно и с такой кровищей.

Люка перекопала всю свою сумку корзинного типа. Потом они хором вспомнили, что носовой-то платок был отдан Оливье, уделанный кариньяном. Неизмеримый бюст продолжал нависать над Викой. Через кружево лез громадный коричневый сосок. Пот, спаренный с духами, действовал на Виктора не хуже слезоточивого газа. Люкочка, которая всегда запиралась на ключ даже от семьи в доме, даже если собиралась просто переодеться из платья в халат (уехав из России, она уже в халат днем не переодевалась — другие правила быта!), Люка, которая стыдилась и вывертывалась от нежностей Ульриха, особенно при сыне, — как-то отбросила комплексы в присутствии жрицы порока. А та, наконец осознав, что эти двое друг о друге порадеть не способны, вытащила промокнуть коленку Виктора сомнительной свежести носовой платок.

Кто знает, для каких целей он у нее употреблялся… Это уже сейчас Вика себя спросил. Через множество лет.

Пока ему чистили раздрызганную коленку, он смотрел на ее собственную, складчатую, в чулочной сетке над питоновым ботфортом. Присев, она раздвинула ляжки чуть ли не на метр. С возмущением отказалась принять от Люки десять франков на покупку нового носового платка.

Потом Вика с Люкой побрели от Пигаль в сторону дома, благо близко. Глаза у обоих постепенно обретали способность видеть, но чувствовалось, что Люка не в состоянии успокоиться. Она и с Ульрихом вечером говорила нервно, взвинченно, глотая слова и куски фраз. Тот уже успел съездить со служебным удостоверением и спецтранспортом, высвободить из баррикады и каким-то чудом доставить Люкину машину в авторемонтную мастерскую.