Страсти по Митрофану - Наталия Терентьева

Мишка ухмылялся, глядя на Митю, и был очень похож на батю, молоденького, самонадеянного, глупого, очень глупого и наглого… Митя отвернулся.

Что ему теперь делать? Что ему делать? Он все потерял, у него ничего нет. У него нет друзей, один глупый Сеня, который играет в компьютер по восемь часов в день и разговаривает, как персонажи игр – никак не разговаривает, тремя словами.

Он потерял Элю, она никогда его не простит, никогда к нему не вернется.

Он зря просидел столько часов в своей убогой комнатке, пиля, пиля, до ломоты, до судорог в скрюченных пальцах, зря – он не музыкант, ему четко и ясно это сказали. То же, что он хочет делать, делать нельзя. Он – бездарь, у него ничего не получается, лепит и рисует он плохо… Почему он так решил? Отец так сказал, но отец же его обманывал…

От невозможных мыслей, от холода – он так и сидел на голой мокрой земле, от дыма – он снова попробовал покурить, от голода Мите стало как-то плохо. Плохо, очень плохо. Впереди ничего нет, ничего нет вообще. Он не видит ничего. Ему просто нечего делать на этой земле. Никакого пути у него нет – ни звездного, ни обычного. Нет, и все. Не зря та женщина говорила о похоронах. Не зря он ее встретил. Только похорон никаких не надо. Нет, не надо.

Да. Митя понял, что ему делать. Да, это единственный правильный и мужественный поступок, который он совершит за свою жизнь.

Митя встал, отряхнул брюки, еще раз взглянул на мишку. Хорошо, что он сюда приехал. Вот и часы, которые остановились на 11.42, не дошли восемнадцать минут до полудня. Тогда он думал, что у них не хватило сил. Теперь он понимает – смысла не было идти. Все было кончено когда-то для этих часов. Старая жизнь кончилась, лагерь забросили. Вот они и остановились. Зачем им было идти? Не за чем.

Митя долго ждал автобуса, уже не чувствуя холода. Мысли как-то приятно теперь крутились вокруг одной и той же точки. Есть спасение, оно такое простое – выход такой простой, очень простой, понятный. Хорошо, что выход есть, выход есть. Он не знал, что делать, а теперь знает. И часы ему то же самое подсказали.

В электричке в сторону Москвы народу было больше, Митя стал отвлекаться – на людей, на посторонние разговоры, опять какие-то женщины хотели с ним разговаривать, смотрели на него, пробовали зазывно улыбаться. Нет, спасибо. Ничего этого больше не надо. Митя вышел в тамбур. Можно, интересно, здесь курить? Пахло сильно табаком, Митя тоже попробовал закурить, но почувствовал, что его сейчас вырвет – ничем, просто слюной, горькой, густой…

Он затушил сигарету, взглянул на мужчину неопределенного возраста, который тоже вышел в тамбур покурить.

– Что, хреново? – спросил тот Митю.

Митя, ничего не говоря, невнятно кивнул и прошел в другой вагон. Не надо его трогать, пожалуйста, не надо его отвлекать, сбивать. У него есть решение. Не нужно ему мешать.

Не замечая дороги, он доехал до своего района, пересел с метро на троллейбус, хорошо, что никого знакомого не встретил. Телефон свой он выбросил в первую же мусорку, выйдя из метро. Телефон ему уже больше не понадобится.

Митя доехал на троллейбусе до ближайшего к мосту перекрестка, оттуда дошел пешком. День был темный, время уже близилось к шести. Неужели он провел столько времени в лагере и дороге? Ну да, часа четыре в одну сторону, пока подождал… Митя отмахнулся от подсчетов, которые неожиданно стала предлагать ему голова. Нет, голова, ты меня с моего пути не собьешь. Мне все равно, сколько я ехал, мне все равно, сколько денег у меня осталось, мне деньги больше не нужны. Митя выгреб всю мелочь, которая оставалась в кармане, отдал бабушке, которая сидела у остановки, продавала поздние яблоки в мешочке. Та даже не удивилась, спросила только:

– Яблоко будешь, сынок?

– Нет, спасибо, – ответил Митя. Услышал свой голос – чужой какой-то, другой.

Ключи… В кармане гремели ключи – он их тоже бросил в мусорку. Пути обратно нет. Он это специально сделал, проверил себя. Да, ключи он бросил спокойно. Митя видел вдали церковь, в просвете между высокими домами, – промелькнула мысль, которая могла бы сбить, отвлечь, помешать… Он прогнал эту мысль. Он не будет ни о чем думать, всё, все мысли его вышли. Вся жизнь его вышла. Вот такая короткая, жалкая, никчемная, никому не нужная, бездарная, бессмысленная жизнь. Ему подарили девушку с золотыми волосами, он ее променял на грязную Тосину комнатку… Митя заставил себя не думать. Это мысли о живом, о том, чего у него больше нет и никогда не будет.

Митя дошел до моста, на который всегда смотрел издалека, мимо которого столько раз ездил на роликах в парк. Моста, похожего на перевернутую арфу… Почему на арфу? Мост похож на упавшую виолончель, лежащую на боку, с порванными струнами, красными, обагренными кровью. Какой грубый символ. Но очень точный. Не Митя его придумал. Мост ведь построили именно в его районе, строили, пока он был маленький, чтобы однажды в конце октября он сюда пришел, встал на широкие, очень удобные перила, последний раз посмотрел на серое, беспроглядное небо, в котором нет ничего, и прыгнул вниз, в ледяную черную воду.

Эля проснулась рано. Разбудили тревожные мысли. Ни о чем в точности. Или это были тревожные сны? Эля полежала-полежала и встала. Родители вскочили, как обычно, тоже рано, уехали. Им что – суббота не суббота – семь дней рабочих. Весело жить! Дружные прекрасные родители делают общее дело, которое растет и крепнет, что плохого? Где-то рядом растет Эля, со своими сомнениями, бедами, страхами. Да, сегодня в душе – только непонятный страх, тревога. Отчего, почему…

Весь день Эля пыталась чем-то заниматься. Читала, делала уроки, вспоминала что-то на фортепиано. Общаться Вконтакте было невозможно – друзья говорили о таких глупостях. Спорили, служить ли девочкам в армии. Мальчики очень настаивали, чтобы ввели такой закон, потому что нечестно… Девочки обещали как можно быстрее родить… Мальчики предупреждали – они помогут, но детей кормить не будут, нечем. И вообще – они еще маленькие, отцами быть не могут, самим нужны няньки. Не согласятся ли девочки быть их няньками… Штанишки им застегивать. А лучше – расстегивать… Наверно, это смешно, но не сегодня. Сегодня Эле это кажется бессмысленным и похабным. Край, за которым – пустота. Если все так, то зачем?

Пару раз звонил Никита, Эле говорить с ним не хотелось. О чем? Всё переговорили вчера. Все ясно, все хорошо. Эля согласна – пусть приезжает. Чем плохо, когда есть такой друг? Да ничем. Наоборот. Все хорошо, все очень хорошо. Позитивно, положительно. Взрослый надежный друг, который еще года четыре с удовольствием поживет, погуляет со своими свободными норвежскими подругами, а потом женится на очень красивой, благополучной русской. И корни в России укрепятся, и денег прибавится, и рядом будет красивая юная жена. Стошнить может от таких позитивных мыслей.

О Мите думать не хотелось. Точнее, хотелось, но Эля не разрешала себе. Что о нем думать? Какой он вчера был жалкий? И все равно, даже такой жалкий он ей нравится. Нет! Да. Нет!!!

Как спорить с самой собой? Чтобы разорвало?

Эля вспоминала, как он смотрел на нее, когда понял, что спаниеля зовут Бубенцов. Ну и что. Это же шутка, что такого… Не шутка, что она его не простила и не простит. Нет, не простит. Это невозможно простить. Пусть живет, как хочет, с кем хочет, идет по своей дороге, дружит со своим замечательным отцом, слушает его бредни, верит в него, как в бога.