Обреченность - Сергей Герман

К Муренцову в лазарет прибежал Ганжа. За несколько дней Сергею Сергеевичу стало лучше. Он повеселел, глаза блестели. Ганжа, напротив, выглядел мрачным и подавленным.

Муренцов слушал его свистящий злой шепот.

– Суки! Англичане нас предали. Нас выдадут Советам и постреляют. – Юрка длинно и нехорошо выругался.

Муренцов, сцепив зубы, смотрел в потолок. Было страшно от того, что их жизни уже ничего не стоили в этом огромном прекрасном мире.

В ликующую весеннюю тишину проникал страх, еще осторожный, вкрадчивый, но вездесущий. Он вползал как змея и каждому заглядывал в душу. Невыносимой тяжестью навалилась тоска.

* * *

Казаки использовали отсрочку, чтобы попрощаться со всем, что еще для них было дорого: с друзьями, женами, детьми. Каждые объятия сопровождались слезами. Прощались с конями, с которыми было много пройдено и теперь приходилось расставаться навсегда.

В ночь с 31 мая на 1 июня многие ушли в горы. В лесу застрелился ротмистр Плахин. Когда его нашли, он лежал на спине. Широко раскрытые глаза уже невидяще смотрели на проплывающие облака. Ротмистр слабо икал, захлебываясь розоватой пеной. Вдруг, потянувшись, он замер. Глаза угасли. По затерявшейся в его волосах травинке ползла пятнистая божья коровка.

В широкой долине реки Драва, окаймленной скалистыми горами, густо пахло цветущими травами. Басовито жужжали пчелы. Сбегавший со склона ручей весело и бойко звенел среди камней. Ручей утопал в зарослях горного шиповника. В самой долине он бежал спокойно и бесшумно, узнавался лишь по извилистому провалу в буйной зелени долины, по сочному и густому наливу трав на берегах.

На склонах гор паслись лошади. Ганжа и Митя Мокроусов подошли к ним. Остановились. Шторм приплясывал на месте, круто сгибал красивую шею, фыркал и косил глазами. Ганжа прижался лицом к его бархатистым губам. Митя видел, как внезапно слеза побежала по щеке товарища. Неожиданно, приобняв коня за шею, Юрка быстро вынул пистолет, приставил его к лошадиному уху. Мокроусов отвернулся. Негромко хлопнул выстрел. Шторм тяжко поднялся на дыбы, попятился, начал медленно опускаться на колени. Конь всхрапывал, дрожал, желтые зубы были мучительно оскалены, шея вытянута. На бархатистом сером храпе пузырилась розовая пена. Волнами катились судороги. Ганжа молча смотрел в угасающие конские глаза. Он даже не пошевелился, когда конь, словно заторопившись, вдруг упал на колени, потом медленно завалился на бок, с хрипом выгибая шею, словно прося за что-то прощения. Из последних сил мотнул головой, коротко и тоскливо заржал, как заплакал. Но тускнели глаза, шея покрылась испариной. Ганжа молча глотал слезы, которые медленно текли по его обветренной щеке.

– Прости меня, Шторм! Прости!

Стояла тишина. Шум ручья не нарушал ее – наоборот, казалось, что он ее лишь усиливает.

Подошел Мокроусов, положил ему на плечо руку.

– Все, заканчивай, казак. Нечего сопли распускать. Пора в лагерь. Взгреют нас за отлучку.

Ганжа повернул к нему постаревшее от слез лицо.

– Нет! – сказал он, высвобождая плечо. – Я ухожу. Прощай. Должно, не свидимся больше.

Обнялись крепко, прощаясь навсегда, и Ганжа пошел в сторону леса, сутулясь и заплетаясь ногами словно пьяный.

Митя окликнул его с дрожью в голосе:

– Брат, ты же казак! Может быть, со всеми?.. А?..

– Потому и ухожу, что казак!.. Не могу я на бойню, словно баран. Прощай…

Через несколько часов прибыли автомобили и танки. Британские солдаты тут же начали собирать казаков и насильно запихивать их в грузовики. Первыми в Юденбург отправили кавказцев. Началось с кабардинцев. В тот же день то же самое происходило и в колоннах осетинской и карачаевской. Больше всего удалось спастись карачаевцам, потому что они были дальше и их окружили после всех.

* * *

А в это время в Австрии, недалеко от Инсбрука, в один из домов, сдаваемых приезжающим на отдых и лечение, позвонили в дверной звонок. Когда хозяйка открыла дверь, на пороге она увидела троих мужчин в форме немецких офицеров с нашивками восточных войск на рукавах мундиров. Старший из них, высокий, седой человек с усами и острой бородкой, сдержанно поклонился, опираясь на трость, и спросил:

– У вас можно снять жилье на несколько дней, милая хозяйка?

Фрау Моор не любила иностранцев. Но перед этим постояльцем не смогла устоять. Его плохой немецкий вполне компенсировался его учтивостью. В нем чувствовалось благородство остзейского барона.

Хозяйка ошиблась. Ее постояльцы не имели никакого отношения к остзейцам. Это был полковник Кулаков и с ним двое казачьих офицеров. Через несколько дней хозяйка обратила внимание, что седой казак может ходить, лишь опираясь на трость. Убирая в комнате, увидела протезы. Полковник был без ног.

В столовой фрау Моор говорила своей соседке:

– Я никогда не думала, что эти казаки такие приятные люди. Этот офицер такой вежливый и воспитанный. Я бы не стала возражать, если бы он пожил у меня подольше.

Спустя несколько дней она услышала шум остановившейся на улице автомашины. Выглянув в окно, увидела, как из нее вышли несколько советских офицеров, которые направились к ее дому.

Через некоторое время внизу раздались шум, крики, яростная брань, будто там происходила борьба или драка. Испугавшись, хозяйка закрылась в своей комнате, молясь, чтобы бандиты не тронули ее. Когда утром она спустилась вниз, то увидела перевернутую и разломанную мебель, а на полу следы крови. В этот же день насмерть перепуганная женщина с негодованием жаловалась зашедшей соседке:

– Вы знаете, фрау Фрингс, эти советские офицеры настоящие звери. Они не щадят никого. Я так испугалась. Слава Христу, что нас оккупировали англичане, а не эти варвары.

Полковника Кулакова и его товарищей захватила спецгруппа СМЕРШ и перевезла в Вену. Кулакова бросили во внутреннюю тюрьму дворца Эпштайн, где располагалась штаб-квартира советских войск.

В тюрьме у него отобрали протезы и трость. Ежедневно его вызывали на допрос на один из верхних этажей здания. Он должен был подниматься наверх и спускаться в подвал, ползя на руках и обрубках ног. На лицах надзирателей было написано нескрываемое любопытство. Что же мог сделать этот инвалид, если его держат в штрафном боксе? Один их них спросил спросил своего напарника:

– А этого за што?

Оглянувшись, тот ответил вопросом на вопрос:

– Анекдот про зайца знаешь?

– Нет!

– Тогда слушай. Бежит по лесу заяц. Его спрашивают: «Чего ты, заяц, бежишь?» «Там верблюдов е…», – отвечает. «Так ты же не верблюд!» – «Э, все равно вые… – а потом доказывай, что ты не верблюд».

– Га-га-га! Гы-гы-гы!

После допросов Кулакова по каменным ступеням опускали в подвал и оставляли лежать на грязном бетонном полу. В камере не было окон, откуда-то сверху едва брезжил искусственный свет. Глаза с трудом различали предметы. Серые от грязи нары, ржавый железный стол. В металлическую раковину капала вода из неплотно закрытого крана. В тусклом свете лампы Кулаков как бы со стороны видел на полу скрюченный обрубок. Время от времени обрубок с трудом открывал глаза и шевелил разбитыми губами: