Внутри - Евгений Гатальский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я слышу за дверью грузные шаги и испытываю облегчение. По крайней мере мой подельник жив.
Дверь открывается, на пороге показывается Пауэрс. Грузный, лысый, в черной майке, тяжело дышащий – такой же, как обычно, и что самое важное, без следов насилия на напоминающем желе теле.
Пауэрс с ходу что-то бурчит, и я так понимаю, что он был с женой на природе, в местности, где телефон не ловит.
– Твоя жена дома? – спрашиваю я.
Пауэрс чешет голову и бурчит, и я так понимаю, что его жена сейчас в тренажерном зале.
– Можно войти?
Пауэрс бурчит, и я прохожу в гостиную. В гостиной Пауэрса все то же самое, как и в прошлый (и единственный) раз, когда я в ней находился. Хотя нет – на прозрачном кофейном столике лежит какая-та книга. Я подхожу ближе и вижу, что это роман Фила Фохё: "Темные духи". Зеленая кардиограмма в самом низу черной обложки, на кардиограмме – редкие колебания до 2021, затем обрыв с 2021 до 2221, а после 2221 идут бурные колебания.
Я не знаю, с чего начать рассказ о всей той чертовщине, что со мной происходит, поэтому спрашиваю:
– Ну как книга? – И тычу пальцем в надпись "Темные духи".
Пауэрс что-то бурчит, и я так понимаю, что книга – полный отстой.
Затем я спрашиваю первое, что приходит в голову:
– Есть что-нибудь новое об искусствоведе?
Пауэрс молчит и даже не собирается бурчать. Я смотрю в его глаза. Они кажутся крошечными на фоне свисающих под ними практически бульдожьих мешков. Пауэрс боится, думаю я, чего-то боится и что-то скрывает или, возможно, его заставляют что-то скрывать.
– Ты точно отдыхал на природе? – спрашиваю я.
Пауэрс кивает головой.
Я вспоминаю о последней оговоренной с ним продаже и спрашиваю:
– Как поживает «Твердыня Тибета»?
Пауэрс начинает бурчать, и я понимаю, что картина Рериха ушла по трехпроцентной скидке, как и было оговорено. Он что-то добавляет к своему бурчанию, и я так понимаю, что деньги за «Твердыню…» находятся на его банковском счете.
– Хоть это радует, – говорю я.
Пауэрс бурчит, что выпишет мне чек.
– Само собой, – говорю я.
Затем Пауэрс… как-то неуловимо меняется в лице. Оно как и прежде, как у недовольного жизнью бульдога, но что-то микроскопическое в нем проскользнуло, что мне очень не понравилось.
– Я знаю кое-что об искусствоведе, – говорит Пауэрс, говорит, а не бурчит, что странно.
Он смотрит на меня с неуместной осторожностью, будто ожидает, что я на него наброшусь.
– Позавчера его посадили, – продолжает Пауэрс. – Его подозревают в связях с мафией.
И добавляет:
– Его зовут Роберт Брайан Фостер.
Мне это имя ни о чем не говорит. Я продолжаю смотреть на Пауэрса. Меня смущает та легкость, с которой он начал не бессвязно лопотать слова, а членораздельно их произносить.
– Фостер не виноват в том, что с тобой происходит, – говорит Пауэрс.
– А что со мной происходит?
– Кто-то подбросил мозги на порог твоего дома, – говорит Пауэрс, говорит и улыбается, как наверняка улыбалась Клэр, когда несла свою чушь по телефону. – Кто-то привязал тебя голого к пентаграмме.
Я краснею – от гнева? От стыда? Я не знаю. Я уверен, что ничего не говорил Пауэрсу об этом, тогда откуда, он, черт побери, все узнал? Об этом теми же словами я и спрашиваю у Пауэрса.
Пауэрс молчит, молчит и улыбается. Меня бесит эта улыбка. В данный момент меня взбесила бы любая улыбка, кроме, пожалуй, улыбки моей Сэнди.
Вдруг мое тело становится горячим изнутри. Этот жар проходит быстро, и я о нем словно забываю, будто бы его и не было вовсе. Хотя… если я его почувствовал, значит, жар все-таки был? Я не уверен. И чувствую, что мысль о жаре у меня исчезает, просто тает в моем теле. И теперь я уверен, что никакого жара не было. Мне просто показалось. Я не запоминаю каждое моргание собственных глаз, поэтому не запоминаю и жара.
Прервав свой самоанализ, я обнаруживаю, что держу Пауэрса за грудки и, брызжа слюной, кричу:
– Хватит молчать! Говори мне все, что знаешь!!!
Пауэрс смотрит на меня так же, как я наверняка смотрел на женщину в латексе. Он что-то бурчит, и я так понимаю, что он считает меня сумасшедшим.
Я бью его кулаком в живот. Я представляю неудачницу-пловчиху, прыгающую в бассейн и оставляющую после себя галлоны брызг – примерно так мой кулак врезается в желеобразное тело Пауэрса.
Пауэрс пытается меня повалить на пол, он крупнее меня, я знаю, что сейчас окажусь на полу, но я почему-то не оказываюсь. Во мне бурлит звериная ярость, во мне есть неизведанные до сегодняшнего дня силы наносить очередной за очередным удары в брюхо Пауэрса, в его бока, в наслоение его подбородков, в его бульдожью морду…
…Я словно бы просыпаюсь. Мои кулаки гудят, а ухо болит настолько сильно, что я в страхе проверяю на нем наличие мочки. Мочка, слава богу, в норме, она не болтается на крохотном лоскутке кожи. Я чувствую кровь, она спадает на черную футболку Пауэрса, который лежит без сознания. Я радуюсь своей победе, понимаю, что в данном случае причина для радости по-детски глупая, но продолжаю радоваться. Моя рука, наверное по рефлексу, почему-то еще не вымершему со времен медпрактики, тянется к толстой шее Пауэрса проверить пульс. И пульс не обнаруживает.
Я успокаиваю себя, думаю, что всему виной накопленный на продаже подделок жир, но тут же вижу то, что должен был заметить сразу, и понимаю, что Пауэрс мертв.
В его левой глазнице торчит вилка. Кровь скапливается в лужицы между надбровными дугами и мясистыми скулами.
Словно в тумане я приезжаю к своему домику на Пасифик Хайтс, глушу мотор. Достаю пачку "…Heaven", закуриваю. Долго смотрю на пачку и думаю, что очень скоро в гробу, во сотни раз большем, чем этот, окажется мой мертвый подельник Пауэрс.
Я не мог его убить. Я до сих пор не верю в это.
Если и вправду мои руки стали причиной смерти Пауэрса, то значит, в мое тело вселился кто-то другой. Я понимаю, что это бред, но лучше думать, что дело обстоит именно так, чем ставить в вину свой собственный рассудок или состояние аффекта. Аффект… Это смешно. Я точно помню, что чувствовал ярость, но ярость подобного рода не смогла бы затуманить мой разум.
Хотя я никакого
