Николай I - Дмитрий Олейников

«Да умножится Российский императорский Дом и да укрепится в силе и славе своей родственными и дружескими союзами с сильнейшими на земле державами… Мы, совокупно с Его Величеством Королём Прусским Фридрихом Вильгельмом III, положили избрать дщерь его, светлейшую принцессу Шарлотту, в супруги вселюбезному брату Нашему, Великому князю Николаю Павловичу, согласно собственному его желанию. Сего июня в 24 день, по благословению и благодати Всевышнего, восприяла она православное греко-российской церкви исповедание и при святом миропомазании наречена Александрой Фёдоровной, а сего же июня 25-го дня… в придворной Зимнего дворца церкви совершено предшествующее браку высокосочетавшихся обручение…

В престольном нашем граде Санкт-Петербурге, июня 25-го, в лето от Рождества Христова 1817, царствования нашего в седьмое на десять»[78].

Восторг двух царственных домов, русского и прусского, вступающих в такой прочный, как тогда казалось, союз, отразился в радостной переписке соревнующихся в учтивости правителей. И Фридрих III, и Александр I, и Мария Фёдоровна были переполнены сильными эмоциями. «Она сроднится с нами и, сделав Николая счастливейшим из смертных, сделает меня счастливейшей из матерей и утешит меня в разлуке с моими дочерьми», — писала Мария Фёдоровна. Император Александр подчёркивал в письме прусскому королю политическое значение брака: «Мы были соединены намерениями и чувствами, и, чтобы ещё более скрепить эти узы, нам недоставало лишь родственных связей между нашими семьями. Небу было угодно даровать нам это счастие, и никогда ещё брак не был заключён при более счастливых условиях»[79].

После венчания в Зимнем свадебный поезд (золотые парадные кареты, лошади восьмериком!) направился к новому дому молодых супругов — Аничковому дворцу на берегу Фонтанки. Посередине Невского проспекта тогда тянулся усаженный липами бульвар, и оттуда пёстрая весёлая публика приветствовала праздничный кортеж восторженными криками. А во дворце, на верху лестницы, император Александр и императрица Елизавета встретили молодожёнов хлебом-солью.

В этом дворце, в собственном (наконец-то!) доме началась семейная самостоятельная жизнь великого князя. Николай признавался супруге: «Если кто-нибудь спросит, в каком уголке мира скрывается истинное счастье, сделай одолжение, пошли его в Аничковский рай»[80].

Жуковский словно вторил: «Счастливый юноша… с доброю, верною и прекрасною подругой, с которой он жил душа в душу, имея занятия, согласные с его склонностями, без забот, без ответственности, без честолюбивых помыслов, с чистой совестью, чего недоставало ему на земле?»

Окном в душевный мир молодых супругов можно считать картину одного из самых известных художников-романтиков Каспара Давида Фридриха «На паруснике», приобретённую великокняжеской четой в Германии в 1820 году (ныне выставленную в Эрмитаже). Мужчина и женщина, одинокая пара странников на палубе небольшого корабля, вглядываются в туманные очертания далёкого города — скорее всего, ожидающего их в будущем Града Небесного. В этом повороте Николая к романтизму можно видеть явное влияние Шарлотты, теперь уже навсегда Александры Фёдоровны. Она стала для супруга героиней романтической сказки, и от него зависело поддержание этого сказочного мира. Первый же его жест оказался подарком всей стране: именно благодаря Александре Фёдоровне в России появился самый сентиментальный символ семейного празднества — рождественская ёлка. Чудо-дерево впервые нарядили в канун Рождества 1817 года в Московском Кремле — где зимовала в том году императорская семья — специально для супруги Николая[81]. Обычай переняли в столицах, а потом и по всей России. «Теперь во многих домах русских принят обычай немецкий, — напишет через четверть века известная детская писательница Александра Осиповна Ишимова. — Накануне праздника тихонько от детей приготовляют ёлку; это значит: украшают это вечнозелёное деревцо как только возможно лучше, цветами и лентами, навешивают на ветки грецкие вызолоченные орехи, красненькие, самые красивые яблоки, кисти вкусного винограда и разного рода искусно сделанные конфеты. Всё это освещается множеством разноцветных восковых свеч, прилепленных к веткам дерева, а иногда и разноцветными фонариками»[82].

Семнадцатого апреля 1818 года, в Светлую пасхальную неделю, в 11 часов Александра Фёдоровна услыхала крик своего первого ребёнка: «Нике целовал меня, заливаясь слезами, и мы возблагодарили Бога вместе, не зная ещё, даровал ли Он нам сына или дочь, когда матушка, подойдя к нам, сказала: "Это сын". Счастье наше удвоилось, однако я помню, что почувствовала что-то внушительное и грустное при мысли, что это маленькое существо будет со временем императором!»[83]

Жуковский на это событие немедля отозвался одой:

Тот же Жуковский, близкий ко двору человек, отметил в дневнике всеобщую радость: «Один из прекраснейших дней. Рождение В Кн. Прелестное утро. Чувства весёлые, ясные, живые, без примеси. Радость истинная. Черты истинной высокости в характере матери. Это великое счастье. Чем более причин к ней привязаться, тем более прелести в жизни»[84].

Ребёнка отдали на попечение боннам и няням (Николай проследил, чтобы одной из нянь была англичанка). «Это был прелестнейший маленький ребёнок, беленький, пухленький, с большими тёмно-синими глазами; он улыбался уже через шесть недель»[85].

Кто бы мог тогда подумать, что рождение первенца станет причиной столь резких перемен в жизни его родителей? Минул год с небольшим, и в погожий день 13 июля 1819 года послеобеденная дружеская беседа императора Александра с Николаем и Александрой Фёдоровной неожиданно переросла в серьёзный и важный разговор. Сначала Александр похвалил Николая за удачные учения, потом заговорил о семейном блаженстве младшего брата (Александра была снова беременна), признался, что завидует счастью иметь сына, которого ни он, ни брат Константин никогда не испытывали. А потом объявил, что и он, и считавшийся наследником Константин видят в первенце Николая — Александре, как его назвали, «знак благодати Божией», символ благополучного продолжения царского рода. Именно поэтому по совместному решению старших братьев к Николаю и его потомству перейдёт российский престол. Сам Александр «считает своим долгом отречься от правления с той минуты, как почувствует сему время», а Константин, «имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле».