Черный ворон - Дмитрий Вересов

И не сводя взгляда с ее глаз, Алексей стал судорожно нащупывать на столе салфетку.

— Вы веко мне, пожалуйста, отогните. Верхнее правое.

Алексей робко дотронулся до века. Верхнего. Только левого.

— Нет же, правого… Хотя, погодите, кажется, все. Проморгалась. Простите. Откройте, пожалуйста, шампанское.

Пробка стрельнула в потолок, но вино не успело нагреться, и струя пены не била из бутылки.

— Я хочу выпить за вас, — сказала она.

— Почему за меня?

— За самого нового члена нашей семьи.

— Тогда я выпью за вас.

— Почему за меня?

— За самого прекрасного члена семьи! «Начал говорить комплименты. Осваивается. Успокаивается. Это хорошо. Все время держать его на большом накале нельзя. До жаркого ослабим вожжи. Но «глаза в глаза» не забывать…»

— Алеша, вы свою маму помните хорошо?

— Конечно. Она умерла в войну. Даже не от болезни, а от недоедания, сырости, нехватки лекарств. Тогда мы, гражданские, почти безвылазно по подвалам сидели. От Квантунской армии скрывались. Потом многие и от наших прятались. Но не мы… Мама была тихая, спокойная. Отец разойдется, бывало, начнет руками махать. А мама только посмотрит на него — он тут же присмиреет. Руки у нее все время что-то делали — вязали, штопали, стряпали…

Он опустил взгляд в тарелку и начал добирать остатки салата. Уже медленно, утолив первый голод. Ада поднялась.

— Алеша, я пластинку поставлю. Вы не возражаете? Пусть играет тихонечко.

— Если хотите, можно и громко.

— Нет, хочу тихо. — Она поставила пластинку, и полились чуть слышные звуки. — А мы будем разговаривать… Да вы курите, не стесняйтесь. Вот вам пепельница. Я тоже закурю. Только не вашу «Звездочку». Сейчас, у Севы в кабинете…

Она чуть-чуть прибавила звук и вышла. По дороге взглянула на себя в зеркало. Неплохо. Но темп не терять.

— О-о, «Кэмел», — протянул Алексей, когда Ада вернулась в гостиную с пачкой сигарет. — Я в Харбине гимназистом с них начинал. Был у нас в классе такой Парулава. Отец у него владел крупным магазином. Так Ираклий всех мальчишек угощал, и постепенно все сделались курящими.

— Хотите? — улыбнулась Ада, взяла себе одну сигарету и протянула ему пачку, в последний момент чуть отвернув запястье. Руки их встретились. Алексей дернулся. И тут Ада дунула ему в лицо.

— Душно? — участливо спросила она.

— Да. То есть нет, конечно… Давайте еще по бокалу.

— За детей.

— За детей… То есть в каком смысле? За всех детей?

— И за всех тоже. Сегодняшних и будущих. Чтобы жизнь на земле не прекращалась. За плодородие?

— За плодородие.

— Брудершафт?

— Брудершафт.

И не успел Алексей опомниться, как Ада просунула руку ему под руку, осушила бокал и приложилась губами к его губам, при этом непрерывно глядя ему в глаза. Алексей стоял, не в силах отвести взгляда, убрать губы, опустить бокал. Этот поцелуй она исполнила в четверть силы, не пережимая страсть — просто запечатала ему губы.

— Вот теперь мы как брат и сестра, — сказала Ада, отпуская его. — Пора бы и за горячее. Подожди.

И она повернулась к нему спиной и пошла, чуть-чуть, в самую меру покачивая бедрами и кожей ощущая на себе его горящий взгляд.

Готов.

Она устремилась не на кухню, а в спальню, сбросила с себя платье, стянула чулки, отстегнула пояс, скинула белье, быстрым взглядом окинула себя в зеркале. Поперек кровати лежал черный полупрозрачный пеньюар. Она быстро накинула его, еще раз посмотрела на себя в зеркало — и поспешила в гостиную.

Алексей стоял у стола и тупо смотрел на дотлевающую в пепельнице сигарету. Она стремительно подошла к нему и крепко взяла его за обе руки.

— Г-горячее? — хрипло спросил он.

— Горячее, сладкий мой, — сказала она и, обвив полными руками его шею, притянула к себе его лицо и, прижавшись к нему всем телом, впилась в губы…

…Они даже не успели отойти от стола. В первый раз он взял ее тут же, рядом, на ковре — грубо, по-звериному. Он рычал, кусал ее грудь, живот, а она лежала, раскинувшись, и отвечала на его рычание низким грудным стоном, в котором мешались боль и блаженство…

Потом был расслабленный покой, когда оба они, обессиленные, лежали на ковре рядышком, словно курортники на пляже, не в силах и не желая пошевельнуться… ели жаркое прямо из латки, разрывая мясо на куски, подкармливая друг друга прямо с рук, слизывая соус с желанных пальцев. Потом они мазали друг друга остатками соуса и поливали шампанским, потом, визжа, вместе отмывались под душем, где соединились во второй раз… Потом снова был блаженный покой, кофе с яблочным пирогом, вальс под звуки пластинки, который они танцевали чинно, словно на каком-нибудь официальном приеме — разве что оба были совершенно голые. Потом под серебристый смех Ады он поднял ее и унес в спальню, где на ее супружеском ложе все повторилось в третий раз… потом в четвертый… в пятый… в шестой. Они сбились со счета и уснули в объятиях друг друга.

…Ложе зависло в черной пустоте, озаряемой лишь кровавыми сполохами откуда-то снизу. Он задыхался и вращал глазами, не в силах шевельнуться. Ничто видимое не придавливало и не сковывало его конечности. Их обездвижила сама чернота, бескрайняя и вязкая.

— А! — простонал он. — А-а!

На черном фоне проступили тени, еще более кромешные. Они медленно падали откуда-то сверху, замирая прямо над ложем. Вот передняя, отразив нижний свет, оказалась громадным червяком с головой свиньи и лицом академика Захаржевского.

— Что, племянничек? — зловеще и плаксиво зашипел червяк. — Сладко ли спится? Ты без спросу взял у меня кое-что, теперь мой черед… Беру прыткие ручонки твои. Тоже хочу на фортепьянах, на сиськах, на белендрясах…

— Глаза мои! — оттеснив червяка, прогудела вторая тень. Под краем черного капюшона он разглядел голубое лицо покойного Лехи Розанова с красными дырами на месте глаз.

— Молчать! — рявкнула третья тень, закутанная в чернейшую тьму. — Мы здесь главные! Всем хватит, если после нас останется!

Тень откинула тьму, как сбрасывают плащ, и в гнилостно-зеленом мерцании над лежащим нависла фигура лагерного опера майора Баландина с большими узловатыми рогами.

— Желаем голову! — прогундосил рогатый опер. — Оченно нам интересно, как эта голова устроена. А вам, радость моя, чего хочется?

Из-за пазухи у опера вылетела маленькая крылатая чертовка.

— О-о-о! — голосок ее звенел, как хрустальный колокольчик. — Нам хочется всегда одного. Саменького сладенького…

Стрекозой облетев вокруг лежащего, опустилась у него между ног и встала в изящной позе, обняв вздыбленный фаллос, как обнимает мичуринец лично им выращенную яблоню.