В погоне за праздником - Майкл Задурьян

– Неплохо вы тут устроились, – говорит отец семейства.

– Нам по душе, – отвечаю я. Почему-то больше ничего из себя выдавить не удается. Надеюсь, что Джон вступит в разговор, но он полностью сосредоточился на экране.

Несколько лет назад у меня была бы другая проблема: как его остановить. Джон обожал болтать с незнакомыми людьми. Он и этот парень принялись бы счастливо пережевывать прогноз погоды, преимущества местного кемпинга или обсудили бы, кто куда едет. Но теперь Джон погружен в молчание. Прохожее семейство смотрит вместе с нами несколько слайдов и прощается. Я рада, что они ушли, меня задело высказывание блондинки насчет “прежних времен”, но главным образом мне стыдно за себя – такую зависть я чувствую к их молодости, к жизни, в которой все еще впереди, а они даже не понимают, как им невероятно повезло, – и этому непониманию я тоже завидую.

Подходят еще какие-то люди, но, должна сказать, всем быстро наскучивает проекция нашей жизни на простыне. А потом возле нас останавливаются мужчина и женщина лет около семидесяти и довольно долго смотрят. И я вижу, что для них это не просто развлечение, – наверное, их жизнь во многом похожа на эту.

Для наших детей, пока они росли, не было худшего наказания, чем просмотр слайдов. Синди вылетала из гостиной, едва мы доставали проектор, да и Кевин вел себя немногим лучше. Я усаживала их минут на десять-пятнадцать, а потом они принимались так ерзать, что я их отпускала и спокойно смотрела слайды вместе с Джоном. Но в последние годы оба наших ребенка изменились. Теперь им нравится смотреть слайды, и они показывают их своим детям. Думаю, они поняли: это их история. Наша общая история.

На экране – другой день тех же летних выходных, барбекю, все во дворе играют в мячик, дети ходят колесом, позируя на камеру, все загружаются хот-догами, гамбургерами, картофельным салатом с горчицей, фасолевым и фруктовым салатом. Другие коттеджи, на заднем плане за нами, кажутся блеклыми, лишенными индивидуальности. Вроде театральных декораций – лишь бы заполнить поле зрения. Соревнование по метанию подковы – я снова далеко в стороне и выгляжу не веселее, чем накануне, хотя Джон и продолжает упорно включать меня в групповые фото. Не знаю, зачем он это делает. И тут я кое-что припоминаю. Припоминаю, как в тот день Джон махал мне из-за камеры, пытался подбодрить. Незадолго до этих выходных у меня случился третий выкидыш. Этого ребенка я вынашивала так долго и так внезапно потеряла. В тот момент я была раздавлена, лишилась надежды обзавестись вторым малышом. Мне вовсе не хотелось проводить выходные в большой компании, но Джон и моя сестра Лена решили, что это будет мне на пользу.

И хотя я знаю конец этой истории, и этот конец вполне благополучный – я сменила врача и полтора года спустя родила Кевина, – мне и сейчас больно смотреть на страдающую молодую женщину, запертую в том мучительном для нее настоящем времени. Я прекращаю перещелкивать кадры и продолжаю смотреть на себя – расплывающийся образ на заднем плане. Почти неузнаваемый, и вот он уже растворяется. Следующий слайд я так и не вывожу на экран. Те немолодые супруги прощаются и идут дальше по дороге. Наверное, приняли меня за умалишенную, – и, возможно, правы. Мы отсмотрели всего полтора ящичка со слайдами, но я решила, что на этот вечер достаточно.

Проскочив блошиный рынок “На шоссе 66”, автокафе “На шоссе 66”, склад утиля “На шоссе 66”, еще одну столовую “На шоссе 66” и книжный “На шоссе 66”, мы въезжаем в Канзас. И вот что я скажу: через Канзас проходят всего 12 миль шоссе 66, но они отлично размечены. Тут и таблички “Историческое шоссе 66” повсюду, и практически через каждые десять футов разметка на дороге, тоже с цифрами 66. Ничего не упущено.

Однако радость от пересечения границы штата оказалась недолговечной. Вскоре мы оказываемся на “Полуакре ада” – голый и мрачный пейзаж, вулканы засохшей грязи, там и сям горы разбитой скальной породы. Путеводители объясняют, что здесь земля навеки изуродована, превращена в пустыню многолетней открытой добычей. Мне это место совсем не нравится. Представляются мужчины с жестокой улыбкой на лице, которые взрезали землю, обдирали ее начисто, уверяя при этом всех, что несут добро, – а в итоге ушли и оставили только шрамы.

Как не сострадать этой земле? Ландшафт моего тела на исходе жизни – удаление аппендикса, рассечение промежности, кесарево, удаление матки, удаление опухолей, протезирование бедренного сустава, протезирование колена, пластика артерий, катетеризация – такой же “полуакр ада” (что касается меня, так даже целый акр). Топографическая карта швов и шрамов, следов от скобок и прочее наследие медицинских процедур. Так что на этот раз, когда врачи впервые призадумались, стоит ли меня резать, я почувствовала облегчение, и вы теперь понимаете почему. Понимаете, почему я решила похитить мужа и удариться в бега. Рано или поздно приходит час сказать “довольно”.

Вот как это устроено: врачи рвутся спасать людей, но когда пациенту за восемьдесят, что еще осталось спасать? Зачем нас-то вскрывать? Да, если настаивать, хирурги за тебя примутся, но сначала распишут все возможные осложнения. Эти чертовы зануды произносят термины – язык сломаешь – вроде “коморбидность”. Такое словечко не враз поймешь. Но когда разберешься, все становится вполне ясным: гонки между болячками, какая тебя раньше убьет. На финишной прямой рак груди с метастазами! За ним идет гипертония третьей степени, с большим отрывом на третьем месте закупорка сонной артерии, и замыкает почечная недостаточность. О! Ишемический инсульт вырывается вперед. Инсульт идет ноздря в ноздрю с раком груди. Инсульт, рак! Рак, инсульт! Какая гонка, леди и джентльмены! Какой забег!

Кроме бакалеи братьев Эйслер единственное приятное для глаз место, упомянутое в моих картах и путеводителях, – старый мост, именуемый “Радужной аркой”. Раньше в Канзасе их было три – длинных изящных моста в форме радуги, наследие 1920-х годов, но два уже снесли, остался один-единственный. Я указываю Джону направление, и почти сразу же мы видим прелестный маленький мост над узким ручьем. На конце радуги кто-то изобразил маркером знак “Шоссе 66”. На мили вокруг никого не видать, так что я прошу Джона затормозить посреди моста.

– Что? – переспрашивает Джон, неуверенный, правильно ли меня понял.

– Останови здесь трейлер, Джон.

Джон притормаживает. Я открываю дверь и выхожу. Выхожу, чтобы постоять на крошечном мосту, соединяющем два берега ручья Браш.

– Что ты затеяла, бога ради? – сердится Джон.

Сама не знаю, просто хочу постоять на этом месте одну минуточку. На старых снимках другие два моста выглядели куда крупнее и даже красивее. Их снесли – кому-то втемяшилось, будто пора тут строить что-то новое и никакущее. Почему все время уничтожают все, что не вписывается? Никак люди не осмыслят: неспособность вписаться и есть то главное, за что стоит любить кого-то или что-то.

Я чувствую себя дома здесь, между двух берегов. Ведь так я и живу теперь – между здесь и там, тьмой и светом, тяжестью и невесомостью. Я перегибаюсь через перила моста, пытаясь заглянуть в пучину вод, но там темно и мутно.