Венецианские сумерки - Стивен Кэрролл

— Я не собираюсь вам докучать, — неожиданно добавила она, поняв, что все идет совсем не по плану.

Фортуни откашлялся.

— Мне показалось, — ответил он, очень тщательно взвешивая слова, причем голос его звучал на удивление невозмутимо, хотя и хрипловато, — что вы были весьма небезынтересны.

— И все? — выпалила она и тут же пожалела, что родилась на свет.

Но он заговорил, не давая ей времени на оговорки:

— У вас впереди долгий путь.

— Знаю. — Она опустила глаза, потом подняла.

Фортуни улыбнулся и повторил:

— Долгий путь.

Он продолжал улыбаться, не двигаясь с места.

Она рискнула задать еще вопрос:

— Докуда?

Улыбка сбежала с лица Фортуни, он пожал плечами:

— А докуда вы хотите?

— Я хочу быть лучшей. Как вы.

— Лучшей, — повторил он и коротко рассмеялся.

Смех, отметила Люси, был мудрым. Смех человека, который все это уже слышал. Его усталость не бросилась ей в глаза. Взгляд Фортуни лучился, улыбка — заинтересованная, благосклонная, всеведущая — была улыбкой того, кто познал жизнь с особой, недоступной большинству людей стороны, кто побывал на высотах и вернулся, осыпанный звездной пылью; кто не просто поддается течению жизни, а творит ее. Кто живет по собственным правилам, дополняя ими законы Всевышнего и заставляя судьбу менять свои намерения.

— Я готова работать, не жалея себя, — сказала она едва ли не умоляюще.

Фортуни обвел взглядом площадь, и Люси решила, что он ищет повод закончить разговор. Но он обернулся к ней и прищурился:

— У вас сильная воля?

Люси ничего не ответила.

— Сильная? — повторил Фортуни, повышая голос и жестом подчеркивая важность вопроса.

— Да, — сказала Люси, стараясь, чтобы это прозвучало уверенно, но притом явно сомневаясь.

— Тогда всего вам наилучшего.

Он собрался уходить, но Люси, чувствуя себя обманутой, снова остановила его. Он повернулся к ней, и она заметила, что они одного роста и лица их на одном уровне. И еще Люси подметила густые волосы и знакомые усталые глаза, в которые она глядела все свое бесконечное отрочество.

— Маэстро, я знаю, что иногда вы даете уроки.

— Уже нет.

Но Люси не собиралась отступаться.

— Пожалуйста. Пожалуйста, разрешите мне сыграть для вас, — настаивала она. — А если вы решите, что смысла нет, значит так тому и быть.

Фортуни помолчал, с ног до головы оглядел эту решительную молодую особу и задумался. Взгляд его скользил по обширной площади со снующими туда-сюда прохожими, пальцы легонько постукивали по бедру.

— Как вас зовут?

— Люси Макбрайд.

Еще помолчав, Фортуни дал ей визитную карточку и назвал время (совсем как отец Люси, доктор, когда назначал прием), после чего продолжил путь через площадь к магазинам на другой стороне.

Люси проводила его взглядом, затем опустила веки и, крепко зажав в руке карточку, вернулась к стрельчатому порталу, увенчанному горгульей. В консерватории Люси извинилась перед Марко и другими студентами, которых так стремительно покинула всего несколько минут назад. Пока они спускались по лестнице, Марко снова поделился своими впечатлениями о ее игре, но, хотя Люси и улыбнулась, она даже не расслышала, о чем это он.

В тот вечер Фортуни без устали бродил из конца в конец своей гостиной. Если бы дело происходило летом или хотя бы весной, в теплую погоду, он, наверное, вышел бы во дворик, сел под кустами сирени и так скоротал бы вечер. Но шел дождь, и воздух в доме едва-едва прогрелся от включенных батарей. Роза уехала к родителям. Готовой еды в доме не осталось, а Роза вернется не раньше утра.

Тишину в гостиной нарушал только звук его шагов. Фортуни остановился возле виолончели, бегло провел пальцами по блестящему полированному дереву и впервые с самого утра подумал о молодой женщине из консерватории. Ему совсем не хотелось снова обзаводиться учениками, но она тронула его, и он до сих пор чувствовал ту волну или, лучше сказать, то колыхание, которое могло обернуться волной. Неужели молодые женщины так изменились, думал Фортуни, или все дело просто в том, что он сам уже не молод? И правда ли в их глазах написано, что, едва тебя захотев, они могут тут же тебя раздеть, или подобное читалось во взглядах молодежи испокон веков? Играла она не то чтобы так уж хорошо, но с напором, и если уж быть до конца честным с собой, то в ее игре была свежесть. Да, жизнь в ней есть. Бьет через край. Иной раз и чересчур, пожалуй. Но эти острые углы всегда можно как-то скруглить. Кроме того, ее юный голос будет звучать в гостиной, а дом нуждается в юных голосах. Он закурил, что было ему запрещено врачом, и мысленно вернулся к утренним событиям, изредка бросая рассеянный взгляд на висящую на стене Венеру.

Чуть позже, усевшись за круглый стол орехового дерева у себя в кабинете, Фортуни стал лениво прослеживать свое генеалогическое древо. Аккуратно начерченное на пергаменте, оно лежало перед ним. Пальцы Фортуни медленно блуждали сквозь века, останавливаясь в тех точках, где какая-либо из ветвей пресекалась, затем двигаясь дальше, туда, где древо давало новые побеги. Наконец его пальцы остановились на конечной точке, на нем самом. Обведя кружком свое имя, он прошептал, ни к кому не обращаясь: «Фортуни, Великий Тупик» (так он именовал себя в подобном состоянии духа), затем провел незримую линию от своего имени к пустующему месту внизу.

Когда наконец он отправился на покой, стояла уже поздняя ночь. Он так ничего и не съел, правда выпил небольшой стаканчик спиртного — своего любимого кальвадоса. В последний раз в тот вечер тишину дома нарушило эхо его шагов, и, выключив свет, он отчетливо осознал, насколько нуждается в том, чтобы эту тишину нарушали и другие звуки.

Дело было сделано, и Люси сидела, дивясь происшедшему, словно смотрела на себя со стороны и была персонажем какого-то чрезвычайно увлекательного рассказа. У нее было чувство, как если бы она успешно пообщалась с Марсом; вытащив карточку Фортуни из бумажника, она сжала ее в руке, чтобы удостовериться, что утренний разговор действительно состоялся.

А что насчет самого Фортуни? Ну, теперь она знала, что они одного роста и, разговаривая, волей-неволей смотрят глаза в глаза, что приводит в смущение обоих. Она вспомнила его сухощавую фигуру и широкую грудную клетку, что свидетельствовало о годах, отданных игре. На самом деле Люси удивила его манера себя преподносить, которая не прослеживалась по фотографиям и редко упоминалась в интервью. Но в самом его присутствии чувствовались сила и власть. Да, власть. Определяемая не только положением этого человека, но и окружавшей его аурой. Помимо этого, в память ее врезалось достоинство, с каким он держался, его стремительные движения и жесты, как у людей на двадцать лет моложе. Все это вспоминалось ей, равно как и стойкое ощущение, что человек этот достиг в свое время каких-то высот и не нуждается в том, чтобы пояснять, каких именно, потому что его достижения признаны всеми.