Смерть в Персии - Аннемари Шварценбах

Мы выпили, примирившись, еще по стопке.

– А что Барбара? – спросила я.

– Она и слышать не захотела о водке с сахарной фабрики, – сообщил Хейнс.

– А он еще как захотел, – сонно прокомментировал Рихард.

– Что-то не верится, что она не хочет водки, откуда бы ее ни привезли, – сказала я. Я хорошо знала Барбару и начала беспокоится.

Но Хейнс ничего не ответил. Я поставила свой стакан рядом со стулом и вышла из комнаты. Дверь представляла собой одну только раму, обтянутую москитной сеткой. Появилось знакомое ощущение, когда я толкнула легкую перегородку между теплым помещением, заполненным мирным светом лампы, и огромной внешней нереальностью, лунным сиянием, пустынным блеском, полоской ровной земли перед белыми скалами, царскими гробницами, где ночуют горные козлы, где навсегда опустили бессильные паруса загадочные корабли.

Было не холодно, но свежий воздух заставил меня поежиться. Я пошла между пустых грядок, которые устроила жена нового директора, американка со Среднего Запада. Дальше шли клумбы, украшенные глиняными черепками, как в нашем саду в Арсакии. Там был гранатовый сад; почти родными показались мне теперь воспоминания о тенистой аллее, по которой я шла к своей комнате вдоль ручья, где плавали тарантулы. А снаружи, за желтой стеной, окружающей сад, были слышны колокольчики верблюжьих караванов…

Тут не было ничего подобного. Здесь была большая девственная земля – Персеполис. И лунный свет над острыми скалистыми гребнями. Я искала Барбару. Я осторожно шла между клумбами, потом они кончились и начался песок. Потом я споткнулась о рельсы узкоколейки, поднялась на холм из свежевыкопанной земли. За ним находился гараж, в котором стоял «Бьюик» и два грузовика «Форд».

– Барбара! – позвала я.

Она сидела наверху, почти у подножия скал.

– Ты чего тут бродишь? – спросила она.

– Не могла без меня лечь спать? Уже поздно! («A decent time to go to sleep!»)

Лунный свет лежал на ее ногах, как вода, что волнами наползает на песок и с шипением отходит назад. Я ничего не ответила, я была очень рада, что нашла Барбару. Я сидела, положив голову к ней на колени, и смотрела, как маленькие волны поднимаются к ее ногам.

Ночи в Арсакии,

или Начало страха

Впрочем, ночи в Персеполисе были легкими. Это были светлые ночи, не всегда из-за Млечного Пути или из-за лунного света, проливавшегося на спящую равнину, были и светлые, легкие, грустные разговоры, и светлое, легкое опьянение от водки. Были долгие сумерки на террасе и мягкие прикосновения ветра к горячим вискам. Растянувшись на раскладушке, я грезила о будущих дорогах, петляющих по неизвестным равнинам и приближающихся к вершинам надежд. Я лежала, охваченная трепетом и страстными желаниями, которые стремились ввысь, как белые колонны за стенами палатки, и там, наверху, встречались друг с другом радость и печаль – и я лишь улыбалась.

В Персии у меня бывали и совсем другие ночи. Когда всё было во тьме, когда царила безысходность. В Арсакии, мертвом городе под Тегераном, отделенном от городских ворот только облаком пыли, я проводила ночи, полные вовсе не дружеских голосов, а звуков отчуждения. Облако пыли, отделявшее нас от многолюдной столицы, ее оживленных улиц, было почти непреодолимой преградой. Потому что оно скрывало под собой не обычную землю. Уже много столетий тут лежали руины; судя по всему, после нашествия монголов тут так никто и не поселился, и, куда бы ты ни втыкал лопату, ты везде натыкался на остатки стен, черепки, следы ужасных разрушений.

Всё это покрывает песок, приносимый ветром из огромной соляной пустыни, последнего прибежища диких ослов. Песок – это всё-таки мертвая стихия, хоть он и похож на воду, хоть он и имитирует волны. А самое жуткое заключается в том, что туда, где больше не селятся живые, относят мертвых. Поэтому вся территория между Арсакией и Тегераном стала сплошным кладбищем. Обычно над могилой возвышается только кучка песка, продолговатая, как мертвец под ней. Изредка попадаются надгробия из необожженной глины, еще реже – голубые купола, обманчиво блестящие на солнце.

Вечером, когда солнце уже готово погаснуть, вдалеке, среди деревьев оазиса, еще виднеется золотой купол Шах Абдал-Азима, огонек надежды посреди тоскливой пустоты. Но тот, кто в этот «мертвый час» оказывается на дороге между городами, беззащитен перед лицом окружающей его смерти, и он, того и гляди, зароется лицом в пыль и заснет, как замерзающий в снегу.

Иногда вдалеке виднеются стаи черных грифов, сидящих на земле; они замерли в ожидании, их голые шеи такого же красновато-желтого цвета, что и песок. Сначала ты замечаешь одну стаю и пугаешься; но вот стай уже много, они множатся, как в кошмарном сне. Вскоре уже вся сумеречная равнина покрыта ими, а по ту сторону дороги нет ничего, кроме могил и закутанных в черное женщин, снующих между мертвыми и демонстрирующих скорбь. Это не менее жуткое зрелище, и нет никакого смысла отводить взгляд от одного ужаса, чтобы увидеть другой.

По краю кладбища – если оно не бесконечно – идут верблюды, из Тегерана в Варамин ведет один из древнейших караванных путей Персии, мимо Арсакии, совсем рядом с нашим экспедиционным домиком, через брод у ворот и вдоль длинной стены нашего сада. Поэтому долгие ночи в Арсакии были наполнены звуками верблюжьих колокольчиков; этот звук – один из тех, что лучше всего сохранились в памяти. Эти колокольчики свисают по бокам у верблюда либо болтаются на шее. Это очень чужой звук, и даже когда он уже еле слышен, он так же печален.

Похожий колокольчик будил нас ранним утром. Вскакивали собаки, обычно спавшие на соломенном коврике рядом с моей кроватью. Так начинался новый день. Я едва успевала надеть штаны, рубашку и кожаную безрукавку. В дверях появлялась Галина, пожилая русская женщина, со стаканом чая в руке. «Drink, my child», – говорила она. Она не называла меня иначе, как «моя детка», а когда я год спустя вернулась в Арсакию, она со слезами обняла меня. Поговаривали, что до того, как она стала служанкой в Арсакии, у нее был свой бордель в Тегеране. Ну и что, она была доброй и ласковой, и я жалела ее. Она часто говорила мне, что вечерами молится за меня. А я нуждалась в этом.

В жаркие месяцы колокольчик звонил в четыре утра, осенью в пять. Предрассветный полумрак осенних дней был продолжением ночи. По бледному небу проходили удивительные цветовые переливы. Мы отправлялись в грузовике на раскопки, там наши рабочие совершали утреннюю молитву, обратившись к востоку. Иногда было чертовски холодно, но в