Три красных квадрата на черном фоне - Тонино Бенаквиста

Мне хотелось бы избежать в этом письме слишком сложных слов. Вообще слов. Сказать обо всем, ничего не написав. Слово «ампутировали» звучит как удар кинжала. «Инвалид», «безрукий», «начисто отсекла» — эти слова, как и многие другие, вообще под запретом. На самом деле, будь у меня талант и средства, мне бы следовало написать это письмо маслом. Только живописью можно выразить то, что неподвластно слову. Простой рисунок мог бы избавить меня от необходимости сочинения целой поэмы, которая в конце концов наверняка окажется сплошным враньем.

Мне надо было бы написать картину без уступок, без надежды, в резких тонах, картину, которая показала бы, насколько разрушено все, что меня окружает. Ни капли оптимизма, никаких идиллий. Внутреннее насилие. Экспрессионизм.

«Дорогие оба!

Отныне я больше не буду играть в бильярд. Тебе, мама, это должно понравиться, потому что ты всегда говорила, что в задних залах кафе на жизнь не зарабатывают. Мне хочется выть. Ты с подозрением относился к Парижу, папа, ты говорил мне, что это темный город. Сегодня я сходил в магазин рядом с Бастилией и купил тесак. Настоящий тесак, как у мясника, я взял самый большой, который смог поместиться в кармане. Никто пока не знает, что у меня есть этот предмет. В надежде, что моя непослушная рука не дрогнет, когда я им воспользуюсь, я вас целую…»

В дверь стучат. Я отрываю нос от машинки и, подождав какое-то время, открываю.

А вот и мы! Мне следовало подозревать, что в один прекрасный день доктор Бриансон все же явится, чтобы лично констатировать масштабы моего душевного расстройства.

— Э-э-э-э… Добрый вечер… Вы позволите войти?

Он взял мой адрес в карточке, в больнице Бусико.

— Пожалуйста.

Он окидывает мою халупу быстрым взглядом. Взглядом психолога?

— Может, присядете?

Я показываю ему на стул в кухонном уголке.

— Мне нечем вас угостить. Нет, есть чем: стакан вина или кофе?

Он колеблется.

— Кофе, но я могу сам приготовить, если вам не хочется…

— Да нет, я сделаю, но сам я хочу вина. Давайте так: я приготовлю кофе, а вы откроете бутылку.

Он улыбается. Я как бы проявил добрую волю. Зря он пришел. Почему ко мне? У него наверняка полно пациентов, более обделенных жизнью или более слабых, чем я. Всякие кормильцы семьи, разнообразные паралитики, травмированные — на любой вкус. Почему ко мне? Чтобы поговорить о Валантоне?

— Мне нравится ваш квартал. Когда я приехал в Париж, я подыскивал себе что-нибудь в этих местах. Но Марэ — это запредельно дорого.

Я не отвечаю. Пусть он умеет слушать ответы — спрашивать-то все равно приходится ему самому. А я не собираюсь за него открывать дебаты. Я аккуратно насыпаю кофе в фильтр и нажимаю на кнопку, как заправский левша.

— Вы играли в бильярд?

А? Что?

Я резко оборачиваюсь.

Он показывает на кий, лежащий на полу возле кровати.

— Это ваш? Я ничего в этом не понимаю, но он великолепен. Клен?

Он все-таки нашел лазейку. Прежде чем ответить, я делаю глубокий вдох.

— Клен и красное дерево.

— Наверное, дорого стоит?

Я не понимаю его метода. Искреннее любопытство пополам с провокацией. Странно, как только я перестаю огрызаться, он сам начинает нападать.

— Довольно-таки. Но в этом состоит прелесть многих произведений искусства. Красиво и дорого.

— И абсолютно бесполезно.

В какую-то долю секунды я вижу, как хватаю бутылку и бью его по лбу. На самом деле он только что завладел ею и вонзил в пробку штопор.

— Кажется, я поторопился с отказом, — говорит он, разглядывая этикетку. — Если бы я знал, что вы пьете марго…

Я выключаю кофеварку и достаю второй стакан. Он разливает вино.

— Вы правы. Если уж пить, то самое лучшее.

— Однако, доктор, вы так говорите, будто это вам предстоит пересечь пустыню озлобленности. Нельзя ли короче?

— Ладно, вы правы, не стоит ходить вокруг да около. Реабилитация психомоторных инвалидов — это моя работа. В вашем случае необходимо сделать миллион вещей, чтобы не дать вам замкнуться в вашей раковине. Всё это простые веши, но они требуют определенной работы. Если вы сделаете необходимое усилие, вам все откроется, вы сможете снова начать нормальную жизнь, вы станете левшой.

Тишина. Я жду, когда он закончит. Чем раньше, тем скорее он свалит.

— У всех инвалидов есть свои компенсаторные механизмы. Вам надо работать над левой рукой, чтобы полностью овладеть ею. В подсознании у нас у всех заложена одна и та же телесная схема, поэтому во сне вы еще несколько лет будете видеть себя прежним и…

— Убирайтесь.

— Нет, дайте мне сказать, вы не должны упускать такого случая, чем дольше вы будете тянуть, тем…

— Ну почему я? Почему, мать вашу??!!

Я повысил голос. Конечно, он этого и хотел.

— Потому что в вас есть нечто, что мне непонятно и интересно…

— Ах вот как…

— Я чувствую в вас травму, гораздо более глубокую, чему других моих пациентов. Что-то… болезненное.

— Что же?

— Еще не знаю.

После секундного удивления я разражаюсь смехом. Смехом, который застревает у меня в горле.

— Хотя бы ваша травма… Потерять руку под скульптурой…

— Травма как травма — производственная, — говорю я.

— Да нет же, и вы знаете это лучше меня. Это первый случай, в Бусико ничего подобного прежде не было зафиксировано. И потом, ваше пребывание в больнице, ваши неожиданные реакции, как тогда, помните, когда вам снимали швы? Вы изменились в лице, но меня поразило ваше спокойствие, я бы сказал, почти безмятежность. Можно было подумать, что не происходит ничего особенного: ни боли, ни стона, когда вытаскивали скрепки, ни малейшего движения при виде культи, ни вопроса о будущем, ни смятения, ни возмущения. Ничего — отсутствующий взгляд, маска, удивительная покорность, с которой вы шли на все, что от вас требовалось. На все, кроме переобучения. Вам, может быть, это покажется странным, но вы реагируете скорее как человек, получивший серьезные ожоги… Вы как бы ищете неподвижности… Не знаю, как лучше объяснить…

Ничего не отвечать. Не помогать ему.

— Я уверен, по крайней мере, в одном: вы гораздо тяжелее переносите утрату руки, чем кто бы то ни был из тех, кого я лечил. И я хочу знать — почему. В сущности, потому я и решил взглянуть, как вы живете.

Он встает, словно почувствовав поднимающуюся во мне волну ярости.

— Осторожно, Антуан. Вы сейчас находитесь на границе двух жизней… как бы это сказать… С одной стороны — все заполнено, с другой — еще пустота, свободная зона. И вы пока не можете решиться…