Бери и помни - Татьяна Булатова

К Селеверовым Дуся пошла во всем чистом, как к причастию. Дверь открыл Сам – рябой и темный. «Устает человек», – отметила Ваховская и поискала взглядом у него за спиной Римму с детьми.

– Здравствуйте, Олег Иванович, – поприветствовала его она.

– Ну… – посмотрел исподлобья Селеверов. – Здравствуй, Евдокия.

– Римма девочек привела?

Олег Иванович посторонился – в комнате никого не было.

– Нет еще. Застряла где-то. Может, в парке гуляют.

– Так ужинать же пора, – не удержалась Дуся, но через порог перешагнуть не решилась.

– Ты чего хотела-то? – утомленно поинтересовался Сам.

– Мне бы поговорить с вами.

– Говори, – разрешил Селеверов и показал рукой, чтоб зашла.

Евдокия разулась у порога и, не раздеваясь, прошла в комнату. Олег Иванович сел за стол – Дуся продолжала стоять рядом.

– Ну-у-у?

– Вот, – Евдокия положила на стол перед Селеверовым пожелтевший листок и любовно разгладила его рукой.

– Что это? – брезгливо поморщился Олег Иванович.

– Ордер, – выдохнула Ваховская и присела за стол.

– Чего-о-о?

– Ордер, – повторила Дуся и добавила: – На квартиру…

– На какую?

– На мою, – объяснила Ваховская и заторопилась. – На вашу…

– Ты что, Евдокия, шутки шутишь? – вскипел Селеверов.

– Не шутки! Не шутки! – зачастила Дуся. – У меня никого нет. Только вы. Вы – человек порядочный. У вас – семья. Девочкам – в школу. Все равно же умру рано или поздно. Так какая мне разница: живите. А я мешать не буду. Помогать буду. Вы с Риммой молодые. Вы не понимаете, а я… – Евдокия поперхнулась и слезно попросила: – Только не уезжайте, Олег Иванович. Живите… Девочки… – Ваховская не удержалась, заплакала. – Простите… Простите меня…

Селеверов тяжело оперся на стол и медленно встал. Дуся тайком посмотрела на Хозяина – лицо стало еще темнее. Ваховская опустила голову еще ниже, почти к столу, и, стараясь не осквернять тишину, продолжала еле слышно всхлипывать. Олег Иванович посмотрел сверху на Евдокию и, грубо схватив ту за воротник, встряхнул. Дуся от неожиданности вскочила, но тут же сильной рукой Самого была водворена на место. Селеверов нагнулся к лицу женщины и прошептал:

– А если я тебя в дом престарелых сдам? Или в психушку?

– Не сдадите, – храбрилась Ваховская.

– Это почему это?

– Не можете вы так, Олег Иванович. Совесть не позволит.

– А ты где мою совесть, Евдокия, видела? – горько усмехнулся Хозяин.

– Мне и видеть не нужно, – просто ответила Дуся и открыто посмотрела в пустые глаза Селеверова, где и увидела себя маленькой и изуродованной, как в кривом зеркале. – Бог совесть каждому дает, не у всех приживается…

Сам посмотрел в это, как ему казалось, глупое, идолово лицо и задал последний вопрос:

– Значит, говоришь, совесть у меня есть?

Дуся молча кивнула.

– Значит, есть, – медленно протянул Олег Иванович. И сделал уж совсем неправдоподобное.

Селеверов притянул Дусю к себе и обнял с такой силой, что даже богатырским костям Ваховской стало больно. Евдокия прежде не знала таких объятий, поэтому смиренно терпела, не смея подозревать Хозяина ни в любви, ни в дружбе. Да и скажи об этом Олегу Ивановичу, он бы тут же отпрянул. У этого чувства и последовавших за ним объятий было другое название – благодарность. Но ни Дуся, ни Селеверов не были натренированы вовремя ее распознавать. Одна была уверена, что помогать людям – это ее обязанность, другой – в том, что никому ничем не обязан.

– У меня еще и сбережения есть, – призналась Ваховская в самое ухо Хозяину. – Если что…

Когда Римка с двойняшками вернулись домой, Дуси уже не было, а Олег Иванович лежал на супружеской кровати, водрузив подушку на голову. В семье Селеверовых эта поза означала крайнюю степень отчуждения от близких: трогать Самого в этот момент было нельзя – об этом знали даже девочки, обычно совершенно бесцеремонные.

– Ти-и-ихо! – шикнула на возбужденных после улицы раскрасневшихся девочек мать. – Олег спит.

– Зачем? – поинтересовалась Элона.

– Потому что растет! – поспешила ответить обычно медлительная Анжелика.

– Ничего он не растет! – возразила шустрая Лёка, презрительно посмотрев на умную сестру.

– Растет, – стояла на своем Анжелика. – Во сне люди растут и спят.

– Нет, – покачала головой Элона и посмотрела на мать, ожидая поддержки.

– Хватит трещать! – зашипела Селеверова. – Тараторки!

– Нет! – рассердилась девочка и замахнулась на Римку.

– Я тебя выпорю, – буднично пообещала мать дочери и дернула за шарф.

– А я к Дусе уйду! – пригрозила Элона и обернулась лицом к двери, всем своим видом изображая готовность номер один.

– И я, – за компанию добавила Анжелика и, надув щеки, встала рядом с сестрой.

– Ну и пожалуйста, – легко согласилась Римка и распахнула дверь в коридор.

Сестры оказались перед неясной перспективой: от Дусиного рая их отделял путь, состоящий из длины барака, разрезанного наискосок темного двора и пяти лестничных пролетов. Легкий в летнее время, днем, в сопровождении взрослых, сейчас он казался девочкам непреодолимым.

– Чего встали? – спокойно поинтересовалась Римка. – Страшно?

– Нет, – быстро отреагировала Элона, а Анжелика благоразумно промолчала.

По коридору с визгом пронеслись соседские дети. Шаркая ногами, прошел местный инвалид, от которого разило за полверсты. Увидев младших Селеверовых, инвалид зачем-то сделал «козу» и растроганно прошамкал:

– Тю-ти, тю-ти, тю…

– Топай мимо! – скомандовала ему Римка, выглядывая из-за застывших на пороге детей.

– Злая ты, Римма, – жалобно ответил инвалид и прибавил шагу, а затем, удалившись на безопасное расстояние, задиристо прокричал: – Не то что мать!

– Ну-у-у-у… – разозлилась Селеверова, толкнув обеих дочерей. – Так вы идете или не идете?

– Идем, – задрала голову вверх Элона и с вызовом посмотрела на мать.

– Я не пойду, – отказалась от намерений старшая сестра и ретировалась в комнату.

– А ты? – поинтересовалась Римка у дочери.

Тогда залюбленная всеми Лёка преспокойно легла на пол и, выждав пару секунд, истерично завизжала, суча ногами. Мать даже не пошевелилась. Зато Олег Иванович вскочил как ошпаренный, отчего подушка упала на пол:

– Что-о-о-о?

– Ничо-о-о, – с выделенным ударением на «о» ответила жена, заметив, что лицо у Селеверова опухло, словно тот плакал.