Иван Калита - Николай Борисов

Летописцы сохранили для потомков эту трепетно-жуткую атмосферу близкого чуда и столь же близкого гнева Божьего.

В 1298 году «месяца мая в 9, на Николин день бысть знамение в небеси, огородилося бяше солнце грозно» (25, 84).

В 1300 году «с весны быша ветри велици, и буря многа, и вихри силни, и Громове страшни, и молниа, и дождеве; в Новоторжьской волости столь велика бысть туча, на едином часу велик ров учинило и хоромов снесло из основаниа» (25, 94).

В 1301 году «месяца июля в 5, по Петрове дни в среду, бысть буря велика зело, и много пакости бысть в людех, по селом хоромы порвало, а по полем дубье подрало. Toe же осени бысть знамение на небеси, явися звезда на западе, луча имуще, яко хвосты вверх, к полудению лиц» (25, 85).

В этой обстановке тревожного ожидания грозных проявлений гнева Божьего проходило детство Ивана в московских княжеских хоромах на Боровицком холме.

Иногда взрослые шепотом, с оглядкой обсуждали новости» доходившие из Орды: о заговорах против хана, о новых «сильных людях» у престола «поганого царя», о неведомых болезнях, тысячами уносивших степняков. Но стоило только появиться в дворцовых переходах надменному и злобному ханскому баскаку, двор которого находился тут же, в Кремле, – и все разговоры обрывались на полуслове, сменяясь низкими поклонами и полошливой суетой. Женщины спешно прятались по углам и чуланам, боясь попасться на глаза «басурману», привлечь к себе его внимание. Басурман уходил – а в коридорах еще долго не выветривался кислый запах овчины и никогда не мытого человеческого тела.

Все вокруг было зыбко и сложно. И потому так радовали душу простые и надежные вещи – добрый конь, острый клинок, тугой лук и меткие стрелы. В княжеских семьях сыновей с раннего детства готовили к их будущему назначению. В три года совершали «постриг»: мальчика впервые сажали на коня. В знак первого посвящения в воины ему обрезали прядь волос. Священник совершал подобающий случаю молебен. После этого всем двором шли веселиться и пить хмельной «мед» в обширную приемную палату – гридницу.

После «пострига» мальчик переходил от нянек и кормилиц на попечение воспитателей-мужчин. Его начинали понемногу приучать к суровому и непростому княжескому ремеслу.

С семи лет отрока учили грамоте. Обычно этим занимался священник. Главным учебником служила одна из ветхозаветных книг – Псалтирь. Пение и чтение псалмов составляло значительную часть церковных служб. Отсюда, из Псалтири, которую знали почти наизусть, воспринимали не только формы для обращения к Богу, но и самый дух пламенного благочестия, ощущение личной богоизбранности.

«Господи! как умножились враги мои! Многие восстают на меня; многие говорят душе моей: „нет ему спасения в Боге“. Но Ты, Господи, щит предо мною, слава моя, и Ты возносишь голову мою. Гласом моим взываю к Господу, и Он слышит меня со святой горы Своей. Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защищает меня. Не убоюсь тем народа, которые со всех сторон ополчились на меня. Восстань, Господи! спаси меня, Боже мой! ибо Ты поражаешь в ланиту всех врагов моих; сокрушаешь зубы нечестивых. От Господа спасение. Над народом твоим благословение Твое» (Псалтирь, 3, 2 – 9).

Страшный мир вокруг грозил новыми и новыми бедствиями. Люди рождались и умирали в страданиях. Но Псалтирь учила молитве, а молитва приносила покой. Постепенно Иван всей душой полюбил Священное Писание. От Псалтири он перешел к другим книгам Ветхого завета. И мудрость веков понемногу стала раскрывать перед ним свои головокружительные глубины. В то время как его беззаботные братья с воплями носились по двору, награждая друг друга синяками и ссадинами в потешных сражениях, Иван молился в пустой часовне или, безмолвно шевеля губами, водил пальцем по страницам старинных книг. А когда ночь расправляла над миром свой черный покров, он любил забраться на какой-нибудь пологий навес и глядеть в бездонное небо, с нетерпением ожидая того момента, когда одна из звезд, падая, вдруг прочертит на черной бесконечности короткий огненный след...

Одним из самых сильных ощущений, испытанных в детстве Иваном, был страх перед «злыми татарами». В раннем детстве он стал свидетелем Дюденевой рати, когда татары захватили Москву, а отец Ивана князь Даниил оказался их беспомощным пленником. Такие впечатления остаются на всю жизнь и порой накладывают неизгладимый отпечаток на характер человека.

Русские летописцы всегда очень сдержанно и лаконично описывают ужасы татарских нашествий. Обычно они используют для этого одни и те же традиционные выражения, восходящие к Священному Писанию. Лишь изредка в летописях можно встретить относительно подробные и реалистичные рассказы о бедствиях того времени.

Страх, от которого, по выражению летописца, «хлеб в уста не идет», страх мучительной смерти под татарским ножом подавлял в человеке все человеческое, превращал его в скота, озабоченного лишь собственным спасением. Еще хитроумный Чингисхан понял великую силу слепого страха и покорил с ее помощью многие народы. Он намеренно посылал впереди своего войска отряды, которые вырезали поголовно все мирное население, сжигали дома, но не захватывали никакого имущества. Казалось, сама смерть, вырвавшись из темных подземелий, справляет повсюду свое свирепое торжество.

Наследники «Потрясателя Вселенной» хорошо усвоили его уроки. Время от времени они по любому поводу (иногда самому пустячному) устраивали покоренным народам кровавую баню. Эти экзекуции должны были подавить в людях чувство собственного достоинства, искоренить всякую мысль о сопротивлении.

Историк В. О. Ключевский в своей знаменитой речи, посвященной младшему современнику Ивана Калиты, Сергию Радонежскому, говорил: «Он родился, когда вымирали последние старики, увидевшие свет около времени татарского разгрома Русской земли и когда уже трудно было найти людей, которые бы этот разгром помнили. Но во всех русских нервах еще до боли живо было впечатление ужаса, произведенного этим всенародным бедствием и постоянно подновлявшегося многократными местными нашествиями татар. Это было одно из тех народных бедствий, которые приносят не только материальное, но и нравственное разорение, надолго повергая народ в мертвенное оцепенение. Люди беспомощно опускали руки, умы теряли всякую бодрость и упругость и безнадежно отдавались своему прискорбному положению, не находя и не ища никакого выхода. Что еще хуже, ужасом отцов, переживших бурю, заражались дети, родившиеся после нее. Мать пугала непокойного ребенка лихим татарином; услышав это злое слово, взрослые растерянно бросались бежать сами не зная куда. Внешняя случайная беда грозила превратиться во внутренний хронический недуг; панический ужас одного поколения мог развиться в народную робость, в черту национального характера» (84, 65).

Словно чудовищные хари из заставок древних книг, стоявших плотным рядком на полке в комнате отца, со всех сторон глядели на княжича Ивана страхи и беды взрослого мира. Господство татар ввергло страну в отчаяние, проявлявшееся глубокими падениями в области морали. Ощущение безысходности, постоянное унижение порождали слепую злобу на того, кто находился рядом.

Страшную картину нравственного оскудения Руси в ту глухую и трудную пору нарисовал в своих «словах» (проповедях) владимирский епископ Серапион (1274 – 1275): «Зависть умножилася, злоба преможе ны, величанье възнесе ум наш, ненависть на другы вселися в сердца наша, несытовьство имения поработи ны, не дасть миловати ны сирот, не дасть знати человечьскаго естьства – но, акы зверье жадають на-сытитися плоть, тако и мы жадаем и не престанем, абы всех погубити, а горкое то именье и кровавое к собе пограбити; зверье едше насыщаються, мы же насытитися не можем: того добывше, другаго желаем!» (13, 448).