Дом над Онего - Мариуш Вильк

Еще она рассказывала о месте женщины в чуме, о том, что женщине с посторонними — в отсутствие мужа — не разрешается даже парой слов обменяться, что мужчины-самоеды относятся к женам хуже, чем к своим пятнистым лайкам. Говорила о различных табу, которые казались мне смешными, но я прятал улыбку, чувствуя, что для Тули это не шутки. Трудно поверить, что женщина в наше время не может пройти между мужчиной и огнем, что ей не разрешается переступать через лежащий на земле аркан и тому подобное… Поэтому она предпочитает быть одна — сама. Сама обходится. А Сапо? Ну… потрахалась с первым, кто подвернулся под руку, хотела иметь ребенка — вот и все.

— Ты счастлива?

— Почему ты плачешь?

— Потому что меня никто никогда не спрашивал, счастлива ли я.

Потом я долго лежал в темноте без сна. Никогда ни в одном доме я не чувствовал себя в такой безопасности, как в чуме. Снаружи время от времени кто-то топал… Может, олени? Я заснул и заблудился во времени, мне стало казаться, что я сижу в нашем вигваме под старой липой. В вигвам входят вожди — Длинный Лаврын, Бынё Шпаляк и Рыжий Кужидло. Тащат связанную Ядзю Котовскую, которую мы собираемся «пытать».

Утром меня разбудило то ли пение, то ли бормотание Япси Ного. Я вышел из чума. Япси сидел на нартах, чистил ружье и что-то напевал по-самоедски. Я попросил Тули перевести песню и записал несколько строк:

Я вышел ночью на холм,

Гляжу на солнце, на море,

А они глядят на меня.

И хорошо нам втроем —

И солнцу на горе, и морю,

И Япси Ного, верно?

2 февраля

Тундра, когда глядишь на нее с вертушки, напоминает… Ну и что же она напоминает? Сравнение не дается в руки, тундра ускользает от описания. Заглядываю в старый блокнот в надежде отыскать что-нибудь там и обнаруживаю: «лабири… вод… свет. Мох… ный… бет земли». Слова расплываются: блокнот побывал со мной в разных перипетиях, как-то раз мы даже искупались вместе — лед на Зеленом озере не выдержал нашего веса… в общем, ту старую тропу теперь не разглядеть.

А между тем прошло много лет, многое стерлось из памяти, что-то я стал видеть иначе, поскольку изменились и жизнь, и угол зрения. Вот почему я пишу дневник, а не воспоминания, и даже если возвращаюсь в нем к событиям прошлого, то вовсе не затем, чтобы воссоздавать их с фотографической точностью, а чтобы зафиксировать то, что — на сегодняшний день — уложилось в голове.

Другими словами, хотя текст получается довольно складный, эти картинки прошлого, в сущности, размыты не меньше, чем слова в старом блокноте.

18 февраля

Сегодня начало Масленицы. Масленая неделя. Прощание с зимой. Грандиозное обжорство блинами.

Блин ведь — и символ солнца! Здесь, в Заонежье, существуют две традиции выпекания блинов: русская и карельская. Первая отдает предпочтение дрожжам, яйцам и пшеничной муке, вторая — кислому молоку, воде и овсяной (северная Карелия) или ячменной (южная Карелия) муке. Фарш тоже разный. Согласно русской традиции — щучья икра, кусочки лосося, печень налима, острый творог с чесноком, порой сгущенка. Карелы же предпочитают ячменную кашу, сваренную на молоке, моченую бруснику. Блины по-карельски называются «кыжи». «Кыжи кыззы куузи», — гласит карельская пословица, что дословно можно перевести так: «Блины просят шестерки»[48]. Просто магия!

Я не случайно вспомнил о магии. В давние времена совместное поедание блинов на Масленицу означало празднование победы дня над ночью — Света над Тьмой. Выпекали их на специальной глиняной сковородке со знаком солнца и зубчатыми краями. Первый блин жертвовали духам предков, клали в красный угол за икону. Быть может, отсюда пошла пословица «Первый блин комом». Еще на блинах гадали — подбрасывали вверх и смотрели, как они упадут на землю; делали из них масленичные маски — выгрызая в круглой поверхности дырки для глаз. Сегодня слово «блин» — ругательство (вместо «бляди») и выражение удивления.

Испокон веку Масленицу праздновали в марте (в день весеннего равноденствия), и лишь православный календарь сдвинул ее во времени: это была попытка подменить языческий праздник христианским обрядом подготовки к Великому посту. Однако языческие черты все равно сквозили в масленичных игрищах. Народ гулял, забыв о чувстве меры, ел и пил — сколько влезет. Скакали на лошадях и безумствовали на санях, тиская девок что побойчее, съезжали на заднице с ледяных горок и устраивали кулачные бои до крови. Игры эти нередко сопровождались выступлениями скоморохов, целыми компаниями бродивших от деревни к деревне — с гуслями, пищалками и волынками. Кульминацией праздника было сожжение соломенной куклы Масленицы, символизирующей зиму. Православные попы клеймили эти безумства как пережитки язычества. Никогда не забуду, как отец Иосиф, настоятель Соловецкого монастыря, человек (казалось бы) образованный, яростно громил с амвона «сии бесовские обычаи».

В наши дни, после нескольких десятилетий большевистской антирелигиозной пропаганды, характер праздника оказался размытым. Для одних это очередной повод выпить, для других — возможность пожрать блинов. Но, вне всякого сомнения, настоящая Масленица заключает в себе больше языческого, чем православного. Лучшее доказательство тому — плакат на Доме культуры в Великой Губе, приглашавший публику на «прощальное воскресенье», то есть прощание с зимой. А в церкви в этот день праздновали «прощеное воскресенье», то есть воскресенье прощения — перед постом.

* * *

Скоморохи?.. Александр Брюкнер[49]усмотрел в этом праславянском слове тот же корень, что и в «морочении», то есть «обмане». Ученый заметил, что от существительного, означающего «медведника», человека, игравшего на волынке и плясавшего в маске, в XV веке было образовано прилагательное «skomrosny», то есть бесстыдный, нескромный… Эта неоднозначность скоморошества стала причиной преследований и — в результате — исчезновения скоморохов из жизни и из литературы. На исходе XX века американский исследователь русского фольклора профессор Рассел Згута[50]искренне сожалел о том, что скоморохи практически неизвестны на Западе. Он утверждал, что лишь тот способен по-настоящему оценить русскую литературу, кто знаком с их искусством.

Кем же были эти весельчаки, потешные бродяги?

Одни ученые доказывают, что скоморохи прибыли на Русь из Византии, другие утверждают, будто они родом из Западной Европы. Как всегда в подобных случаях, и те и другие не устают приводить аргументы в пользу своих гипотез. Однако меня наиболее убеждает предположение, что скоморохи сродни языческим жрецам, прорицателям и колдунам. Достаточно приглядеться к их инструментам. Ведь и русское слово «гусли», и польское «gusla» («колдовство») восходят к старославянскому слову «гудеть»: «играть», «петь» и… «заклинать». Меха для волынки делали из пузырей жертвенных быков. А пищик для жалейки — из белладонны (волчьей ягоды), излюбленного растения знахарей и ведьм. Кстати, стоит заметить, что с последними скоморохов роднит как знание лекарственных растений, особенно дурманящих (белена, дурман, коловорот-трава…), так и искусство заклинаний, снятия порчи и вызывания духов.