Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук

Агнешка заходила ко мне на чашку кофе почти всегда в тот момент, когда я готовила из фламмулины крокетки. Надо думать, я ассоциировалась у нее с этими зимними грибами.

Она садилась на тот же стул, который облюбовала для себя Марта. Агнешка жила в горах и видела Петно сверху во всем его величии и убогости. Видела пьяных мужчин и слоняющихся детей. Видела женщин, которые, пошатываясь, тащили дрова с гор. Наверное, тоже пьяные. Она слышала вой собак, мычание коров, громкое потрескивание радиоприемника Ясека Боболя, на котором можно было поймать только одну местную радиостанцию; смотрела на ручей, полный утиного помета, на мрачную тень, застилающую всю деревню, на облезлых котов, сломанную технику, бездействующие старые водозаборные колонки. Вот почему Агнешка много чего могла рассказать. Целые дни она просиживала перед домом на лавочке, вязала крючком салфетки и поглядывала на Петно сверху. Перед ней разворачивался широкий кругозор, красочный, объемный, более занимательный, чем программа телеканала «Польсат». К тому же Агнешкиного мужа никогда не было дома. Он пас овец, неведомо где, а зимой работал в лесу. В придачу пил, как и все. Бог не дал им детей, а потому Агнешка стремилась выговориться, если только находился желающий послушать ее болтовню. Ведь когда есть дети, запас слов быстро исчерпывается.

Но сегодня тема Петно ее не занимала. Она следила взглядом за движениями сковороды с блинами и маленькими глоточками отхлебывала кофе.

— Когда я еще работала на комбинате «Бляхобыт», бывало… — сказала она и надолго погрузилась в молчание.

Я знала, что ее уволили несколько лет назад.

«Бляхобыт» ежегодно организовывал экскурсии для сотрудников. Как-то раз Агнешка поехала с группой на такую экскурсию в Освенцим. Все было прекрасно. Мужчины в автобусе пили водку, а женщины пели все песни подряд, какие только помнили. Всю дорогу. Агнешка никогда не забудет Освенцим. Там был магазин, маленький, продуктовый, из пустотелого кирпича. Когда они вышли утром, после ночи, проведенной в автобусе, магазин как раз открылся. Оказалось, что именно в тот день привезли растительное масло, а в то время в магазинах ничего, ну ничегошеньки не было. В лучшем случае — горчица и уксус. А тут продавали подсолнечное масло, сколько душа пожелает, не по одной или по две бутылки, а сколько угодно. И все выстроились в очередь и покупали то масло, сколько хотели. Агнешка набрала, наверное, бутылок десять. Ей продали. Ни слова не сказали, не требовали талонов, не считали. Этого масла хватило ей, наверное, года на два, ведь не так и много уходит на жарку. Только на картофельные оладьи, на грибы, на рыбу, больше оно и ни к чему. Может, даже и на три года хватило того масла из Освенцима.

Больше она ничего не сказала. А крокетки из фламмулины готовятся так:

10 блинов

полкилограмма грибов

одна луковица

два кусочка черствого черного хлеба

соль, перец, мускатный орех

две ложки панировочных сухарей

пол столовой ложки маргарина

сливочное масло для обжарки грибов

ложка сметаны

полстакана молока

одно яйцо

Лук подрумянить на сливочном масле. Добавить мелко нарезанные грибы, щепоть соли, перца и на кончике ножа мускатный орех. Жарить 10 минут. Тем временем замочить хлеб в молоке, отжать и пропустить через мясорубку. Соединить с грибами, смешанными с яйцом и сметаной. Блины начинить приготовленным грибным фаршем, обвалять в панировке и обжарить на маргарине.

Если бы я не была человеком, то была бы грибом. Равнодушным, бесчувственным грибом с холодной скользкой кожицей, твердым и мягким одновременно. Я бы росла на поваленных деревьях, мрачно и зловеще, всегда в тишине, растопыренными грибными пальцами высасывая из них остатки солнечного тепла. Росла бы, питаясь тем, что умерло. Впивалась бы в эту мертвечину до самой земли — там бы мои грибные пальцы останавливались. Я была бы меньше деревьев и кустов, но возвышалась бы над ягодниками. Век мой был бы недолог; правда, и как человек я тоже недолговечна. Солнце бы меня не интересовало, я не ловила бы его взглядом, никогда не ждала его восхода. Тосковала бы только по влаге, подставляла тело туманам и дождям, притягивала к себе капельки влажного воздуха. Не отличала бы дня от ночи — да и зачем?

Я обладала бы той же способностью, что все грибы, — прятаться от глаз человека, наводя полную путаницу в его пугливых мыслях. Грибы — гипнотизеры; они наделены этим свойством за неимением когтей, быстрых ног, зубов и разума. Грибники сонно брели бы мимо, устремив взгляд вперед на яркие лоскутные картинки из солнца и листьев. Я бы оплетала их ноги, опутывала их лесным войлоком и засохшими пучками мха. Снизу я бы видела внутреннюю, изнаночную сторону их курток. Часами из злого умысла я оставалась бы неподвижной; не росла бы, не старела, пока хладнокровно не убедилась бы, что обладаю властью не только над людьми, но и над временем. Подрастала бы только в самую важную пору дня или ночи — на рассвете и в сумерки, когда прочий мир занят пробуждением или погружением в сон.

Я бы щедро привечала всяких жучков и козявок; отдавала бы свое тело слизням и личинкам букашек. Никогда не испытывала бы страха, не боялась смерти. Да и что такое смерть, — думала бы я, — единственное, что с тобой могут сделать, так это выдернуть тебя из земли, порезать на кусочки, пожарить и съесть.

— Эх, Марта, Марта, до всего-то тебе есть дело, — сказал Имярек Марте, наткнувшись на нее на дороге, когда та прутиком ковыряла канавки для стока воды.

Потом Имярек, толкая перед собой велосипед, зашагал в Новую Руду за сигаретами. Я видела их из окна. Марта, управившись со своими канавками, осторожно спустилась вниз. Трава стояла уже высокая, собственно говоря, поспела для сенокоса. Мне казалось, что даже здесь я ощущаю дух Марты — запах ее серой кофты, седых волос, тонкой и нежной кожи. Так пахнут вещи, залежавшиеся в одном месте. А потому это особенно чувствуется в старых домах. Запах того, что некогда было текучим и мягким, а теперь застыло — не умерло, а лишь застыло, и смерть в общем-то ему не грозит. Растворенный в воде и забытый желатин. Каемка от киселя, присохшая к краешку блюдца. А еще это запах сна, которым пропиталась постель. Запах потери сознания — так пахнет кожа, когда наконец тебя приведут в чувство уколом, встряхнут, похлопают по щеке. Так же пахнет наше собственное дыхание. Когда прильнешь лицом к окну — взглянуть, что там снаружи, — а дыхание, отраженное стеклом, возвращается к тебе обратно.

Так пахнут старики. Марта была старая, хотя и не так уж, чтоб очень. Если бы и сейчас продолжалось прошлое, если бы я была молода, как тогда, когда работала в отделении для престарелых, Марта казалась бы мне очень старой. Шаркала бы по нагретым сухим воздухом коридорам с пластиковым пакетом в руке. От безделья ее ногти зарастали бы кожицей.