Три седьмицы до костра - Ефимия Летова

его рта, а раздается внутри меня. — Свет дневного и ночного светил мне неприятен, но если будет очень нужно, я приду к тебе. Если захочешь, позови меня, и я приду.

— Ты можешь столь… многое, управлять людьми, животными, даже погодой, даже возвращать жизнь, — слова опять даются с трудом, такое странное чувство, словно внутри живота что-то завязывается в крепкий узел. — Столь сильное могущественное существо. Зачем тебе я?

— У любой силы есть оборотная сторона, — в голос снова возвращается животный шелест, шуршание, будто по земле волокут тяжелый мешок. — Любое могущество на поверку оказывается слабостью. Не всё так просто, человечек Вестая Антария… Не всё так просто.

Голос твари всегда вводит меня в подобие сна наяву, лишает воли и власти над собственным телом. Я смотрю на неподвижное лицо с правильными чертами, чётко выписанное самыми чистыми красками, почти зачарованно — если не вслушиваться в этот змеиный хрип, если не знать… можно поверить, что рядом со мной прекраснейший из смертных, не иначе, как наследник королевского рода. Только эта иллюзия держится недолго. Зеленые радужки глаз темнеют, расплываются в голубоватых белках чернильными кляксами. Тварь наклоняется ко мне и проводит мягкими губами по шее — неуместно-чувственный жест, отчего вдруг кровь приливает к щекам. Кровь. Ей — ему — нужна только моя кровь.

Это не больно, но так же страшно, как и тогда, в первый раз, в далеком детстве. Животный инстинктивный страх заставляет меня отшатнутся, пусть на сотую часть локтя, но тварь улавливает это движение и обхватывает меня руками, пальцы скользят по предплечьям. Со стороны… со стороны, вероятно, могло бы показаться, что он — оно — ласкает меня. А он и ласкает — поглаживает, прикасается, сжимает, словно заглаживая причиненную боль. Этого не должно было быть. И пусть прикосновения твари нельзя счесть поцелуем или объятиями в человеческом смысле, но все же мне отчего-то безумно стыдно, словно я уже отдала ей то, что должно было принадлежать только любимому, только мужу. Первый румянец на щеках, первую пролитую кровь, первое жгучее тянущее внизу живота неясное потаенное желание.

* * *

— Почему ты меня боишься? — тьма — уже в своем истинном облике — сворачивается у меня на коленях пушистым клубом, чисто кошка. Я сижу почти на земле, на деревянной доске, бесстыдно вытянув вперед ноги, опустошенная, потерянная, уставшая.

— Ты… — говорю, почти не задумываясь, глухо, равнодушно. — Ты совсем другой. Чужой. Пьешь кровь. Маг.

— Разве комары не пьют кровь? — этот всхрип может сойти за смешок. — Разве люди не владеют магией?

— Кто-то владеет. Я нет. Моя семья нет.

— Но ты тоже… Можешь.

Тихо смеюсь.

— Всё не так просто, Шей. Чтобы овладеть магией, должна быть искра. Просто с искрой тоже нельзя магичить, надо ехать в город, получать специальный патент у верховного… — спотыкаюсь. Хочу сказать "служителя", но отчего-то произношу то самое слово, странное и пугающее, которое произносил старый Томас. — У верховного инквизитора. Потом нужно учиться долго.

— Ты хотела бы иметь в себе магию? — успокаивающе, усыпляюще шелестит голос твари. — Хотела бы?

— Наверное, — неожиданно для себя говорю я. — Но у меня искры-то нет.

— Зато у тебя есть я, светлячок.

Тьма мигом раздается, словно разбухает грозовая туча, охватывает со спины, сжимает ладони, и меня тут же передергивает от отвращения — линии на них наливаются чернотой, свиваются кольцами, как тогда, во сне…как тогда в городе, перед обмороком. Только сейчас это реально, словно черви ползут под кожей, переплетаются с жилами, скользят. Я вскакиваю, вырываюсь и трясу руками, стремясь стряхнуть их — и тьма разбрызгивается вокруг. Не тьма твари. Моя собственная тьма. Идущая из меня.

— Зачем мне это? — мой голос страшный хриплый и низкий. — Убери это из меня! Убери!

— Теперь это твоё, — шелестит тьма, пьющая мою кровь, обнимающая так сладко, так крепко. — Это было желание, теперь тьма станет твоей. Будь осторожна с собственной силой, светлячок.

* * *

Мать расчесывает мне волосы, медленно, неторопливо, уже горсти две, не меньше. Проводит деревянным гребнем по голове, словно я маленький ребенок. Эти немудреные действия вызывают во мне противоречивые, выбивающие из колеи чувства — и неловкость, и горечь, странный умиротворяющий покой. Давненько мы так не сидели… вдвоем, в тишине пустого дома. Телар в школе, Севера забрал с собой отец.

Мать никогда не баловала излишним вниманием тихую младшую дочку — всегда на первом плане была непоседливая проказливая Саня, потом родились младшие братья… сейчас эта простая ласка заставляла сердце сжиматься от застоявшейся непривычной нежности и печали. Сможем ли мы когда-нибудь еще побыть вот так, вместе? Замужняя женщина покидает родной дом, уходит в дом мужа. На свадебном обряде перед входом в новое обиталище ее накрывают с головой плотным покрывалом, чтобы она забыла обратную дорогу. Укутанную плотной белой тканью Саню муж перенёс через порог на руках…

Волосок к волоску заплетает мать две тугие толстые косы цвета жжёного сахара, чернит ресницы — по-простому, сажей. Хочет и губы подкрасить красным ягодный соком, но я отрицательно мотаю головой, и мать не настаивает. Саня иногда покупала настоящую косметику в городе, а мать и сама не пользовалась, и мне не брала. Да я и не просила.

Платье цвета топлёного молока вышито однотонными нитками того же оттенка. Я не вижу собственное лицо, но, судя по тому, насколько холодные ладони и ступни, кожа у меня совсем бледная.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Обряд получения благословения у неба кажется бессмысленным и глупым. К брачному ритуалу он отношения не имеет и формальных обязательств на нас с Теддером не налагает, просто дань старой традиции. Может быть, когда-то небо было более отзывчивым к бедам и заботам своих бескрылых детей? Не сомневаюсь, что оно слышит и видит все происходящее, только почему-то никогда не отвечает на человеческие мольбы. Один незначительный дождь загасил бы тот самый костёр на площади, но — нет…

Благословит ли небо наш союз с Теддером или проклянет — мы ничего не узнаем об этом.

К моему облегчению, жениха у ворот нашего дома нет, мы с матерью идём к домику служителя вдвоём, молча. Теддер ходит, заложив руки за спину, перед воротами служительского жилища. Я настолько не хочу его видеть, что начинаю пристально разглядывать все вокруг. Перед покосившимся забором убраны ещё несколько дней назад беззаботно валявшиеся кучи сухой травы и листвы, а сам забор радует глаз свежей синей краской. Похоже, новый служитель даром времени не терял, активно обустраивается на новом месте.

Теддер широко и с каким-то облегчением улыбается мне, словно боялся, что невеста и вовсе не придёт.

— Светлое