Русич. Последняя битва - Андрей Посняков

Келарь усмехнулся. Насчет рощицы-то заведомо проигрышное было дело – боярин Иванко имел при князе покровителя сильного – думного дворянина Хвостина. Зря, зря игумен упрямился, при таких раскладах – совсем невыигрышное дело. Лучше б ему, келарю, большую хозяйственную свободу дал. Эвон, людишки боярские у самого моста рядок поставили – торгуют, да и рядок-то, почитай, в целый город вырос. Феофан на то злобится, а ведь можно было б и по-другому все повернуть, решить миром – да через тот рядок иконки, да крестики, да ладанки продавать. Не простые, самим архимандритом благословенные, а то и бери выше – митрополитом московским! Что, не купят? Да расхватают вмиг, тут и говорить нечего. Для такого дела Варфоломей-Софроний уже и художников подыскал, и среброкузнецов, и резчиков – все из монахов да из послушников. К тем, кого подыскал, ласков был, приветлив. Пусть и молоды пока юноши да не слишком умелы – ничего, мастерство дело наживное. Сладились бы с боярским рядком, поторговали б, потом – ап! – потихоньку и свой бы, монастырский рядок выстроили, Господу на славу, монасям к прибытку. Подумав так, Варфоломей перекрестился на образа, с удовлетворением обозревая богато обставленную келью. Эх, самому бы игуменом стать! А ведь неплохая идея, обдумать надо. Жаль, верных людей нету… Хотя как посмотреть? Те же серебрянники, резчики, иконописцы, к коим он, отец-келарь, благоволит, чай, не лишены благодарности. Вот и в деревне соседней, Гумнове, есть один юноша, Николай, вельми к серебряному делу способный. И – главное – набожный! Собой, правда, не вышел – тощ, кривобок, бородавчат, ни одна девка без содроганья не взглянет – прямая дорога в монастырь, где, ясно, не тело главное, но душа. Ну и к душе – само собой – руки умелые. Не раз уже втихую подсылал к тому Николаю монасей – те все о душе говорили, а отрок внимал благостно. Этак скоро и в послушниках будет! А мастер знатный. Не так, правда, талантлив, как работящ, усидчив. Ну один талант без труда – это курам на смех. Не прознал бы только про Николая этого боярин Иванко! Прознает – может и не отпустить в монастырь вьюношу, его ведь человечишко. К побегу, что ль, Николая склонить? А что – и такое бывало.

Задумавшись, отец келарь не сразу и услыхал, как за дверью кельи настырно звенит колокольчик. И кого еще, спрашивается, принесло?

Прежде чем выйти, отче Варфоломей посмотрелся в зеркало, силясь придать лицу подобающе постный вид. Удавалось это плохо, что и говорить, уж больно неблагообразен был отец келарь – тощенький, тонкогласый, с сальными реденькими волосиками и большим, висящим, словно недозрелая груша, носом. Что и говорить – не слишком-то презентабельный вид для монаха, а уж глаза-то, глаза – бегающие, мирские, хитрющие!

– Чего надоть, брате? – войдя в приемную каморку, недовольно осведомился Варфоломей у послушника. – Пошто отвлек поклоны Господу класть?!

– Ох ты, ох ты, Господи. – Послушник испуганно попятился. – Гости-чернецы с Кудровой обители припожаловали, тебя, отче, хотят видети, ты ж теперь заместо отца-игумена.

– С Кудровой обители? – подозрительно переспросил келарь. – Что-то раненько явились. Ин ладно. – Обернувшись, он размашисто перекрестился на икону. – Одначе зови.

С трудом сотворив из лица благостно-постную рожу, отец-келарь опустился на колени, вполне справедливо полагая, что гости как войдут – подождут. Нарочно стал поклоны класть да считать громко:

– Четыре сотни – и один… Четыре сотни – и два… Ухх… Четыре сотни – и три…

– Лоб-то не расшиби, кочерыжка сквалыжная! – насмешливо посоветовали сзади.

Келарь проворно обернулся и сплюнул: вот уж действительно – черт принес! Боярин Иванко со своими людьми! Все в рясах, а в руках кинжалы вострые так и сверкают! Не дай, Боже, прирежут еще, с таких-то гостюшек станется.

– Не боись, не убьем, – убрал кинжал боярин. – Кончай кланяться – дело есть, обсудить надо.

– Какое еще дело?

– Взаимовыгодное! Ну долго меня на пороге мурыжить будешь? Давай, веди в келью, дело тайное.

– Так вот же моя кельица…

– Кого другого пойди полечи! Веди, говорю! Ну вижу, подобру не хочешь?

– Постой, постой. – Отец Варфоломей быстро поднялся и приглашающе махнул рукой, бросив: – Людишки твои пусть тут постоят.

– Это уж не тебе решать, кочерыжка. – Буркнув, Раничев тем не менее приказал своим людям оставаться в приемной. Так оно лучше – мало ли кто заглянет?

– Ого! Неплохо живут святые отцы! – Не спрашивая разрешения, Раничев уселся в мягкое кресло и вытянул ноги. – Прямо сказать – купаются в пошлой роскоши. Ну ладно, попусту болтать нечего, короче – к делу.

Сняв заплечный мешок, Иван вытащил оттуда пушистую черную кошку.

– Глянь, красивый какой зверек, пушистый! И такую прелесть меняю на старую, никому не нужную бабку… Да не за так, серебришка в придачу дам и закрою глаза на бобыля Кольку, коего ты от меня в монастырь сманиваешь. Ну? Решайся быстрее. И помни – дело для тебе верное и совершенно безопасное…

– Ага, безопасное, – тоненько прогнусавил Варфоломей. – Отца-игумена обманывать!

– Да этот черт и сам обмануться рад! Решайся, серебришка отсыплю щедро, да и не узнает никто.

Отец-келарь прятал глаза – в них давно уже горела жадность. Покряхтел малость для виду, потом махнул рукой:

– Инда ладно. Только вот насчет серебришка – подробней.

В общем, все остались довольными: и Иван, и келарь, и бабка Мавря. И даже вернувшийся через три дня архимандрит Феофан, игумен, вместо колдуньи обнаруживший в монастырской темнице черную пушистую кошку.

– Ага! – потрясая посохом, громко возопил игумен. – Вы мне не верили, а я ведь говорил, говорил!

И отправил-таки, паразит, на костер бедную, ни в чем не повинную…

«Цвета имеют свое значение: золото —

знатность и постоянство, серебро —

благородство, красный обозначает огонь…»

В.Б.Муравьев

«Герб сэра Генли»

…кошечку!

Колдунья Мавря такой и осталась, как и всегда была – согбенной, тощей, костистой. Однако избавлению обрадовалась, Ивану поклонилась в ноги:

– Да будет путь твой чист.

– Путь? – Раничев вздрогнул. – Так ты ведаешь…

– Да. – Колдунья качнула головой, внимательно всматриваясь в боярина. – Ведаю, знаю… Врата зла вновь открылись, грозя смертью твоим чадам.

Раничев зло усмехнулся:

– Пять лет назад ты говорила иное. Говорила о смерти моих сыновей, а потом предрекла им счастливую и долгую жизнь.

– Вот именно, – осклабилась Мавря. – Рекла о двух твоих сынах – Панфиле с Мишаней. Но ведь с тех пор прошло много времени. У тебя народилась дочь… и, может быть, родится еще один ребенок, а может, и не один… Они-то и могут погибнуть, если…