10 вещей, которые я теперь знаю о любви - Сара Батлер

Много народу сидит на низком черном диване и возле него, глядя в мерцающий экран телевизора. Узнаю леди Грейс с ее вечной коляской и машу ей рукой. Обычно она ночует в парке напротив Смитфилдс. Правда, жалуется на шум, зато говорит, что мясники к ней относятся хорошо, да и рядом с ними ей как-то спокойней. В коляске у нее — маленькая походная печка, пригоревшая кастрюля и пластмассовые вилка с ложкой, которые она выпросила в кафе. «Я всегда в походе, дорогой, — сказала она мне при знакомстве. — В глубине души я — вечный турист. — И добавила, что мечтает жить за городом: — Хочу спать под деревьями, слушать пение птиц».

Разговаривать мне сейчас ни с кем не хочется, так что я усаживаюсь на другой диван в дальнем конце комнаты. На столе лежат четыре газеты. Я проглядываю каждую, но не нахожу того, что я ищу.

Я плохо себя чувствую. И не могу притворяться, что мне лучше. Что-то будто тормозит меня, заставляя все болеть. Если я умру, никто об этом тебе и не скажет.

На ужин сегодня паста с брокколи и кусочками курицы. Когда подходит моя очередь, я улыбаюсь женщине, которая раздает еду, погружая огромную металлическую ложку в необъятную кастрюлю. Получив свою порцию, я сажусь в конце стола, наклонив голову к тарелке. Синяя линия по краю напоминает мне о маминых тарелках, где нарисованные синим мальчик и девочка стояли на синем острове, держась за руки. Весь набор на восемь персон стоял за стеклом в шкафу из темного дерева, и каждое воскресенье мама чистила его метелкой из перьев. В детстве я просил разрешения помочь. Но к тому времени, как я повзрослел настолько, что мне можно было это доверить, я уже передумал. «Глупо держать в доме тарелки и никогда не пользоваться ими», — заявил я — и увидел, как мама вздрогнула от моих слов.

Иногда я спрашиваю себя, как она уживалась со всей папиной ложью. Наверно, пока мама не знала правду, ей было довольно легко. А когда она все же уличила отца во лжи, та уже так плотно вплелась в канву маминой жизни, что проще было оставить все как есть, чем пытаться распутать.

* * *

— Можно я сюда сяду?

Поднимаю глаза. Рядом стоит мужчина. Широкие плечи, начинающие редеть грязные каштановые волосы, круглое бледное лицо, серые глаза. Нос широкий и красный, как у пьяницы. Я ничего не отвечаю, но он усаживается на стул справа от меня:

— Мы кушать вместе. Так будет лучше.

Он из России или из Польши — словом, из Восточной Европы.

— Я Антон! — Он протягивает руку. Так вот чье это было имя, льдисто-голубое.

— Даниэль.

Его ладонь загрубела от работы. Уже давно я не пожимал ничьей руки. Он набивает рот пастой и начинает шумно есть, разевая рот и покачивая головой.

— Что ты сегодня делать? — спрашивает он. Я вижу, что у него между зубов застряли кусочки еды. — Что ты встретил?

Каждый день за ужином мой отец спрашивал, был я сегодня в школе или нет. Он делал упор на последнюю «л», будто выплескивал золото на скатерть. И если мой ответ его не устраивал, я отправлялся наверх без десерта. А по ночам, когда он уходил, мать звала меня вниз и угощала яблочным пирогом, имбирным бисквитом, заварным кремом или миндальным тортом. Думаю, так она пыталась извиниться.

— Бродил, — отвечаю я.

Он кивает, продолжая жевать:

— Где?

Я пожимаю плечами:

— Просто так, вокруг. А ты?

Его лицо мрачнеет.

— Сегодня утром я ждать работы, но они не взять меня. — Он ударил кулаком по столу. Мой стакан с водой дрожит. — Они берут молодых. А я силен как бык. Говорю им, но они меня не слышат. — Антон вонзает вилку в кусок курицы и машет ей в мою сторону. — Нет работы — нет денег.

Я вздыхаю:

— Вы поэтому здесь?

— Я здесь, потому что мой чертов друг говорит: нельзя больше оставаться в его доме. Говорит, я пью, я плохой.

Я сочувственно приподнимаю бровь, прожевывая вареную брокколи, которая превратилась в темно-зеленую водянистую массу.

— Я пью только из-за дочки, — говорит он.

Я медленно жую, не решаясь ничего сказать.

— Моя дочь… — его глаза загораются, — она красавица. — Антон энергично кивает. — Когда ей два года, она говорит мое имя. — Отложив вилку, он откидывается на спинку стула и складывает руки на груди. — Говорит: «Тато, тато». «Тато» — это папа. — Он указывает пальцем на сердце. — Умная, да? Я говорю слово — она говорит слово.

* * *

Я даже не знаю, как ты выглядишь. Не знаю, где ты сейчас. Можешь поверить, я пытался тебя найти. Однажды я пришел к ее дому, позвонил в дверь, но никто не отозвался. Заглянул в окно и увидел на ковре следы от мебели, которая стояла там раньше. Подождал еще. Потом в конце концов вернулся домой, уселся и стал смотреть на телефон. Но все, кто звонил, хотели мне что-то продать — стеклопакеты, электричество, Бога. Я слушал, как они сбивчиво тараторят свой текст, а когда по сценарию была моя очередь говорить, я спрашивал, не знают ли они, где она. Но они не знали.

* * *

— Она в порядке? — спросил я. Антон хмурится. — Ну, ваша дочь. Вы сказали, что были пьяны из-за нее.

Выражение его лица становится отстраненным, как часто бывало с твоей мамой. Антон молча берет вилку и ест.

Я тоже ем. Доев, я замечаю, что паста оставила мазки крахмала на моей тарелке.

— Извините, — говорю я. — Я не хотел совать нос в ваши дела.

— Совать нос? — Когда он хмурится, глубокая линия пересекает пространство между его бровями.

— Вмешиваться, быть любопытным, — говорю я. — Я не хотел этого.

Не думаю, что он понимает меня.

— Ее мать… она сука. Вы ведь говорите «сука», да?

Я пожимаю плечами.

— Я люблю ее мать, она моя жена, но теперь она не отвечает на телефонные звонки. Сейчас я звоню и ничего не слышу, кроме гудков. У нее есть парень, я знаю это. Она шлюха, сука, такая же, как все женщины. — Он тяжело вздыхает. — Но моя дочь, моя Сильвия… — Он трет кулаком левый глаз. У него очень толстые пальцы. Тонкий золотой ободок врезается в плоть на безымянном. — Какой-то раз я звоню, я выпил пива, и она не дает мне поговорить с Сильвией. Я сказал, что должен с ней поговорить, но она не дает. — Он снова трет глаза. — Потом просит денег. Я отвечаю, что посылал. Она говорит, что этого мало, что я прячу деньги. Я злюсь и говорю, что она не понимает.

Женщина на кухне подзывает нас за добавкой. Я наелся, но все равно беру еще. Антон накладывает себе полную тарелку, как и в первый раз. Мы садимся за стол и оба молчим, пока еда не кончается.

— Я думаю, что это только одна ссора, ничего, — говорит он, гремя вилкой по пустой тарелке. — Муж и жена, они ругаются, да? Но потом она опять спрашивает, пил ли я пиво. Я говорю, что нет, но она говорит, что Сильвия у друзей. В другой раз — Сильвия спит, а на третий — не хочет со мной разговаривать. — Он колотит кулаком по столешнице. — Она не хочет со мной разговаривать, — восклицает он. — Она моя дочь. Моя красавица дочь. И теперь она не хочет со мной разговаривать?