Жребий вечности - Богдан Сушинский

Как только Скорцени вошел в свой кабинет, на столе его ожил городской телефон.

– И как же зовут того пилота, которому вы спасли сегодня жизнь? – без всяких вступительных фраз поинтересовалась Неземная Мария.

– Грешнер, обершарфюрер Грешнер.

– Грешнер, говорите? Вряд ли я стану запоминать эту фамилию, а вот вам… вам советую запомнить, поскольку может случиться так, что этот спасенный вами человек еще встретится на линиях вашей руки.

– Ну, тут уже следует быть справедливым: спасли его вы, а не я.

– Если бы я предложила Брауну отказаться от пилота-смертника, он приказал бы сжечь меня вместе с ним. Прямо на старте, в пламени, вырывающемся из ракеты…

Скорцени вспомнил, что она почти дословно воспроизводит слова, которые он сказал сегодня в Пенемюнде барону фон Брауну, и поневоле вздрогнул.

– Браун уже что, звонил вам?

– Нет, конечно.

– Кто-нибудь другой?

– Да никто мне не звонил! Вам напомнить мой скромный чин?

– Тогда вас действительно пора сжигать на костре инквизиции, Мария.

– И непременно сожгут. Хотя я предпочитаю, чтобы меня сжигали на кострах любви, Скорцени. Причем делали это как можно чаще. Впрочем, к вам это уже не относится. Завтра же вам суждено сжигать в своих объятиях другую, свою женщину.

– Это наши владения, Отто: наш парк, наш старинный рыцарский замок… Вы же – мой повелитель, только что вернувшийся из крестового похода. Да-да, вы – тот самый маркграф фон Скорцени… Достойнейший из германских рыцарей, сумевший довести свои отряды до Палестины, защитить Гроб Господний и вернуться в свою благословенную Баварию с чашей святого Грааля.

Слушая милый бред Лилии, Скорцени молитвенно наслаждался ее телом, как бы заново открывая его для себя, словно никогда раньше они не предавались этому библейскому греху. Словно все это – губы, шея, грудь, атласная упругость живота – познавалось им впервые, а потому открывалось как великое таинство ласки, великое таинство любви.

– Мы ласкаем друг друга уже целую вечность. Мы обречены на эти поцелуи, эти ласки. Мощные стены «Вольфбурга» навечно оградили нас от остального мира; чаша Грааля одарила бессмертием, а вечная страсть погрузила в объятия, вырвать из которых не способна уже никакая сила…

– Кто бы мог предположить, что вам ниспослан величайший из земных талантов, Фройнштаг, – попытался Скорцени хоть как-то присоединиться к потоку ее чувственного полубреда. – Вы обладаете способностью жить в том мире, который порождаете собственной фантазией.

– Но это же прекрасно! Всем бы такую способность. Очевидно, мне придется создавать специальную школу, которая будет называться «Школой сотворителей миров». Вам предоставляется возможность стать первым моим учеником.

– Выслушивая вас, я понимаю, что всякий раз топчусь у входа в этот ваш мир, так ни разу и не решившись переступить его порог.

– Это ваши собственные иллюзии, Отто. Не приписывайте их мне. На самом же деле я обладаю совершенно иным талантом.

– Сгораю от любопытства.

– …Только мне одной по-настоящему подвластным талантом великого порабощения мужчины. Который в то же время является самым тяжким на этой земле смертным грехом женщины, – с томным придыханием просвещала его Фройнштаг, впиваясь пальцами одной руки в его волосы, а второй – следуя за скитающейся по ее телу рукой Отто. – Кое-кто считает это талантом любви. Но зачем фарисействовать? Никакой любви отныне не существует.

– И никогда не существовало, – отчаянно покачал головой Скорцени.

– Ни-ког-да!

– На самом деле было, есть и всегда будет только великое порабощение мужчины.

– При котором мужчина фанатично отдает себя в руки Женщины и ее воле. Как монах-затворник, предающий себя телесным и сексуальным мучениям, сознавая, что только таким образом он по-настоящему полагается на волю и ласку Божью.

– Подобных откровений философия бытия еще не знала, – молвил Отто, припадая к груди девушки, как измученный песками пустыни странник – к божественному роднику, дарующему живительную влагу лишь до тех пор, пока перед ним стоят на коленях.

– Знала, Скорцени, знала. Она, эта ваша философия бытия, уже все давным-давно познала.

– И все же… эти откровения…

– О да! Я все еще позволяю вам восхищаться собой.

«А ведь у этой женщины воистину божественная грудь, в которой сокрыта вся астральная тайна Фройнштаг, вся та бездна соблазна, в который Лилия время от времени ввергает тебя, заставляя забыть о том, кто ты, каково твое предназначение в этом мире и что происходит за приютившими нас стенами».

– Прекратите, Фройнштаг. Кончится тем, что вас сожгут за них на костре. – Он вдруг вспомнил Неземную Марию и понял, что предназначались эти слова ей.

– За откровения? На костер – за свои откровения?

– При чем здесь откровения? Какие еще откровения?! За эти перси, – алчно впился в них руками Скорцени. – За это колдовство. За это безумие.

– За них – да, ибо они вещественны. Что же касается слов… Какими бы вещими они нам ни казались, – они недостойны костра инквизиции. Все еретички, которые были сожжены за свои прорицания и откровения, взошли на них невинно. Очистительному огню Божьему женщин следует предавать только за красоту их груди.

– Но тогда мы сожгли бы всех самых красивых.

– Так оно и происходит: во все века сжигали самых красивых.

– Ну, если бы так было на самом деле…

– О, если бы так было на самом деле! Ты даже не представляешь себе, какая огромная масса женщин со всего мира ринулась бы к судам инквизиции!

– Так, так, так! – заинтригованно оживился Скорцени. – Почему эта масса женщин ринулась бы к судам инквизиции?

– А ты не догадываешься, почему? В надежде доказать, что их, именно их, и только их, грудь – самая величественная и самая порочная! Что только им, и ни одной другой женщине, место на очередном костре.

– Потрясающая логика! – уселся Отто в постели с широко открытым от удивления ртом. – Ничего подобного даже предположить не мог.

– О, с каким яростным вызовом, с каким наслаждением они восходили бы на эти огневища! – продолжала свою «инквизиторскую сагу» Лилия Фройнштаг, вновь насильственно укладывая мужчину в постель. – Как они торжествовали бы, видя перед собой толпы недостойных и отвергнутых соперниц, которым не оставалось бы ничего иного, как с ненавистью в глазах и душах подбрасывать в огонь сладострастной победы этих мучениц свой чахлый, отсыревший на слезах женских обид и разочарований, хворост!

Скорцени оставил в покое по-девичьи налитую грудь Фройнштаг и, опять широко открыв рот от удивления, уставился на Лилию. Ему не верилось, что подобные слова способны зарождаться из уст этой порочной женщины. Что они вообще способны зарождаться в устах любой из ночных грешниц, пусть даже эти грешницы будут прекраснейшими и достойнейшими из некогда изгнанных из рая вместе со своими Адамами…