Потрясающие приключения Кавалера и Клея - Майкл Шейбон

Йозеф оглядел Николасгассе; сердце толкалось в ребра, как шмель в окно. За десять минут дороги от дома Корнблюма досюда Йозеф трижды столкнулся с матерью, точнее, с тремя незнакомыми женщинами, от чьего мимолетного сходства с матерью у него занималось дыхание. В памяти всплыло предыдущее лето (после одного из тех эпизодов, что якобы разбили Йозефово юное сердце): всякий раз, когда он направлялся в школу, или в Немецкий теннисный клуб под Карловым мостом, или поплавать в Militār- und Zivilschwimmschule, шанс столкнуться с некой фройляйн Феликс превращала каждый перекресток и каждую подворотню в потенциальные декорации стыда и унижения. Вот только сейчас это он предавал чужие надежды. Йозеф не сомневался, что мать, повстречавшись с ним, тотчас распознает его под фальшивыми усами.

– Кто его найдет, если даже они не могут?

– Да они-то наверняка могут, – ответил Корнблюм.

Сам он бороду постриг и вымыл из нее кракле медной рыжины, которым, к потрясению Йозефа, пользовался уже годами. Корнблюм надел очки без оправы, широкополую черную шляпу, затенявшую лицо, и реалистично опирался на ротанговую трость. Маскарадные костюмы он извлек из глубин своего расчудесного китайского сундука, но сказал, что изначально это было имущество Гарри Гудини, который часто и умело переодевался в ходе пожизненного своего крестового похода с целью оставлять в дураках и разоблачать медиумов.

– Видимо, боятся, что скоро, – Корнблюм взмахнул платком, затем в него покашлял, – их заставят поискать.

Назвав пару фальшивых имен и помахав документами и прочей доказательной базой, каковой источник Йозеф так и не постиг, Корнблюм объяснил коменданту дома, что Еврейский совет (общественная организация, не имевшая отношения, хотя местами и пересекавшаяся с тайным кругом хранителей Голема) прислал их осмотреть здание в рамках программы отслеживания перемещений евреев в Прагу и внутри Праги. Такая программа и в самом деле была – Еврейский совет выполнял ее полудобровольно и в остром ужасе, который окрашивал любое его взаимодействие с Рейхспротекторатом. Евреев Богемии, Моравии и Судет собирали в городе, а пражских евреев переселяли из прежних домов в сегрегированные районы, где в одной квартире ютились по две-три семьи. В возникшей сумятице Еврейскому совету затруднительно было предоставлять протекторату точные данные, которые тот постоянно запрашивал, – отсюда и нужда в переписи. Комендант дома, в котором спал Голем и который протекторатом был выделен для евреев, не нашел поводов придраться к легенде или документам и впустил Корнблюма с Йозефом без малейших сомнений.

Двигаясь с пятого этажа вниз, Йозеф и Корнблюм стучались в каждую дверь, сигналили удостоверениями и тщательно записывали, как зовут жильцов и в каких отношениях они друг с другом состоят. Везде народу набилось под завязку, массу людей турнули с работы, и посреди дня редко какую дверь не открывали на стук. В одних квартирах несопоставимые обитатели следовали строгим соглашениям, в других порядок, вежливость и чистота поддерживались благодаря счастливому совпадению темпераментов. Но в основном семьи не столько съехались, сколько сшиблись, и от удара учебники, журналы, чулки, трубки, туфли, дневники, подсвечники, статуэтки, кашне, портновские манекены, посуда и фотографии в рамочках разлетелись во все стороны, рассыпались по комнатам, дышавшим временной атмосферой склада аукциониста. Во многих квартирах меблировка удваивалась и утраивалась: диваны стояли рядами, точно церковные скамьи, стульев в столовых хватило бы на вместительное кафе, люстры с потолков свисали лианами в джунглях, торшеры прорастали рощицами, а часы, часы и еще часы стояли бок о бок на каминной полке, споря о том, который час. Неизбежно разражались конфликты в духе приграничных войн. Демаркационные линии фронта и перемирия обозначались развешанной стиркой. Радиоприемники фехтовали станциями и постепенно агрессивно наращивали громкость. В такой обстановке выкипевшая кастрюля молока, жарка копченой селедки, забытый грязный подгузник обладали неизмеримой стратегической ценностью. Приходилось выслушивать истории о семьях, где все рассерженно бойкотировали друг друга и только обменивались злобными записками; трижды простой вопрос Корнблюма об отношениях между жильцами привел к свирепому ору на предмет степени родства или споров вокруг завещания, из-за чего, в свою очередь, один раз кто-то чуть не схлопотал по лицу. Осторожные опросы мужей, жен, двоюродных дедушек и бабушек не породили ни единого упоминания таинственного обитателя дома или неизменно запертой двери.

За четыре часа нудного и гнетущего притворства господин Крумм и господин Розенблатт, представители Комитета по переписи населения Еврейского совета Праги, постучались во все двери, но три квартиры оставались неохваченными – все, так вышло, на четвертом этаже. Йозефу чудилась тщета в согбенных плечах Корнблюма – хотя он и сомневался, что тот призна́ется.

– Может… – начал Йозеф, а затем после краткой борьбы разрешил себе закончить мысль: – Может, нам пора плюнуть.

Эта галиматья его утомила, и, когда оба опять выступили на тротуар, запруженный предвечерним потоком школьников, клерков, торговцев, экономок, которые с сумками продуктов и свертками мяса направлялись по домам, Йозеф заметил, что страх – вдруг его раскроют, сдернут маску, признают разочарованные мать и отец – сменился острой тоской по родителям. Он все ожидал – жаждал – услышать, как мать окликает его по имени, ощутить, как влажная кисточка отцовских усов обмахивает ему щеку. В водянисто-голубом небе, в цветочном запахе открытых шей проходящих женщин еще мелькали осадки лета. За прошедший день появились афиши новой кинокартины – в главной роли великий немецкий актер и друг рейха Эмиль Яннингс, которым Йозеф виновато восторгался. Еще можно перегруппироваться, в лоне семьи обдумать положение и составить менее чокнутую стратегию. В сердце соблазнительно зашептала надежда: может, удастся возродить и запустить прежний план побега, традиционным методом – паспорта, визы, взятки.

– Ты, разумеется, можешь так и поступить, – сказал Корнблюм, утомленно опираясь на трость – утром его усталость была, кажется, притворнее. – Я подобной свободой не располагаю. Даже если я не отошлю тебя, мое первое обязательство никуда не денется.

– Да я вот подумал: может, я поторопился отказаться от другого плана.

Корнблюм кивнул, но ничего не сказал; его молчание уравновесило кивок и перечеркнуло.

– Тут нет выбора, так? – после паузы сказал Йозеф. – Между вашим способом и другим. Если я правда уезжаю, я уезжаю по вашему плану, да? Да?

Корнблюм пожал плечами, но его глаз этот жест не коснулся. Они тревожно поблескивали, опустив уголки.

– По моему профессиональному мнению, – сказал Корнблюм.

Весомее аргумента, пожалуй, и не сыскать.

– Тогда выбора и нет, – сказал Йозеф. – Они уже потратили все, что имели. – Он взял у старика предложенную сигарету. – Что я несу – «если я уезжаю»? – Он сплюнул крошку табака на тротуар. – Я должен уехать.

– Должен ты, мой мальчик, – сказал Корнблюм, – не забывать, что уже уехал.