Философский камень - Сергей Сартаков

— Да чего тут волынку тянуть, товарищ комиссар! — вмешался Сворень. Понятно, перебьют они тогда наших подчистую. На войне враг весь одинаковый.

— Капитан Рещиков хороший, — упрямо сказал Тимофей.

— А хороший — так пусть на нашу сторону переходит! — выкрикнул Сворень.

— Правильно! — сказал Васенин. — Других способов врагу стать хорошим не существует.

Он слегка отодвинулся от стола, снова взял тетрадь, стал перелистывать.

— Капитан Рещиков ни в чем не виноватый! — с прежней настойчивостью повторил Тимофей.

— Да, конечно, — листая тетрадь и не очень внимательно вслушиваясь в слова Тимофея, согласился Васенин. — Ха! Вот ищет человек в наши дни философский камень. Ищет и сам же ведь не верит в него, в камень алхимиков. А этот заветный камень уже есть! Существует! Да только он не минерал какой-то волшебный… А совсем иное… — Васенин отбросил тетрадь, спросил заинтересованно: — Слушай, Тима, а где же вещи этого капитана? Там ведь должны быть его рукописи.

— У него есть книги такие, каких больше ни у кого на свете нет. И много тетрадей. В чемоданах с собой вез, — сказал Тимофей. — А я все чемоданы на снег вывалил. Там они в тайге и остались…

— О-о! Это здорово!..

В дверь теплушки сильно застучали.

— Комиссара Васенина начпоарм на провод требует, — позвал сухой, словно бы промороженный голос.

— Бегу! — отозвался Васенин, на ходу подпоясываясь, надевая шапку и застегивая тужурку. — Володя, а ты тут Тимофея устрой на ночлег. Помягче необязательно, а потеплее непременно.

Сворень проводил Васенина, плотно задвинул за ним дверь. Всунув кисти рук за ремень, покрасовался перед Тимофеем.

— Слыхал? Нашего комиссара сам начпоарм всегда вызывает. Дружки! Ему начподив — хны! Наш ведь раньше сколько разов даже с товарищем Лениным разговаривал! И на карточке рядом с Лениным снятый. За границей в Женеве вместе были они. Ну, не всегда, а все-таки бывали вместе. Скрывались от царского преследования.

И Сворень восторженно стал рассказывать Тимофею, до чего же умен комиссар Васенин. Любые науки знает. На каком хочешь языке разговаривает. А стрелять — на сорок шагов в спичечный коробок попадает.

— Это и я могу, — заявил Тимофей. Сворень больно задел его охотничье самолюбие.

— Из нагана? Дура!

— Из нагана я никогда не стрелял, — уже виновато сказал Тимофей.

Сворень смягчился. Пододвинул к нему тарелку с остатками селедки, из холщового кулька еще подсыпал галет. Есть Тимофей отказался. Не потому, что был сыт, а просто потому, что заранее определил себе свою долю в ужине и теперь не мог отступить. Не позволял характер. Не позволил характер ему и солгать: «Сыт, не хочу». Он сказал: «Не буду». И все. Без объяснения причин.

Тогда Сворень принялся готовить ему постель. Приволок откуда-то из-за перегородки несколько неоструганных досок, концами уложил их на две табуретки, раскинул матрац, щедро бросил сперва одно, потом еще и другое одеяло.

— Себе я достану. Комиссар велел, чтобы теплее, ну вот — получай! И спи. А завтра днем по городу вместе походим.

Держась за валенок, наполовину снятый с ноги, Тимофей замер.

— Так мы, что же, и завтра еще здесь будем стоять? — проговорил он, волнуясь.

— А куда же ты сунешься? Взорвали беляки мост через Уду. Саперы обводную линию сейчас по льду тянут, — объяснил Сворень. — Комиссар говорил, раньше завтрашнего вечера им работу ни за что не закончить. Кавалерию ту в эшелонах прямо к реке продвигают: из вагонов — и на коней, вскачь! А мы пехота. Нам за беляками пешком не угнаться, нашему эшелону железная дорога нужна.

— Так зачем же меня сюда привели? — Голос у Тимофея дрожал, обрывался. — Почему не в кавалерию? Я ведь говорил, мне Куцеволова догнать нужно. И комиссар сказал: «Догоним».

— Раз сказал, значит, так и будет. Только ты соображаешь как-то не так. — Сворень уселся против Тимофея на табуретку, повертел указательным пальцем возле виска. — Мстить задумал? А Красная Армия никому не мстит, она с классовыми врагами пролетариата в открытую борется. И не станет гоняться за одним человеком, ей в целом надо врага разгромить. Где он, твой Куцеволов? Может, давно уже за Иркутском. Спи! И скажи спасибо товарищу Васенину, что зачислит в полк, оружие тебе выдаст, красноармейскую шинель. Он помолчал и добавил: — А вообще, знаешь, может, где-нибудь он как раз и Куцеволова твоего прищучит, поскольку за этим гадом всюду черная слава идет. А что? Он ведь и с поармом и с штаармом по прямому разговаривает — все будут знать про твоего. Командиру полка товарищу Анталову прежде всего доложит. Тоже «на ять» командир! А один-то ты что? Ну какая в себе одном сила?!

Тимофей сидел как замороженный. Он понимал: этот парень говорит правду. Но как же терпеть, держать в себе и горе, и злобу, и желание отомстить? Как не думать о матери, заледеневшей в луже крови? Не думать о всех, для кого он целые сутки долбил в мерзлой земле могилу? И кричал, обещал лесу, пустынной реке, холодной снежной метели: «Отомщу! Убью Куцеволова!»

Что же делать? Что делать?

От слова он отказаться не может. Он обещал. Уйти сейчас из вагона? Искать поддержки, помощи у других? Или пойти одному в морозную ночь по шпалам? Но куда?

Он молча стащил с ног валенки, кинул на них портянки для просушки, лег на постель.

Сворень говорил еще что-то. Рассказывал о себе. О том, что в Красной Армии при комиссаре Васенине он служит уже второй год, тоже с пятнадцати лет и тоже, как Тимофей, добровольцем. Сам с Волги. Родных не помнит, в артели среди речников вырос, работал на барже водоливом. Пролетарская кость. И в армию вступил, чтобы сражаться за революцию, за победу пролетариата…

Но Тимофей не слушал Свореня. Он думал о Куцеволове. И знал, что своего все равно добьется.

Комиссар Васенин тряс Тимофея за плечи. Сворень удивленно разводил руками, будто говоря: «Вот это да!»

— Тимофей! Вставай! — крикнул у него над ухом Васенин.

Тот наконец открыл глаза. По-прежнему горела на столе керосиновая лампа. И печка топилась, накаленная до малинового цвета. И Сворень прохаживался, тонкий, подтянутый.

— Быстро! Быстро! Ну! — повторил комиссар.

Тимофей сполз с постели, стоял, пошатываясь после оглушающе крепкого первого сна. Васенин сильно дунул ему в глаза.

— Привыкай, парень: боевая тревога, — говорил он, посмеиваясь и усаживая Тимофея на табуретку. — Обувайся. Ну? Пулей! Время не ждет. Доспишь как-нибудь после.

И через несколько минут они втроем, красноармеец Мешков четвертый, уже тряслись в тесной будке резервного паровоза, летящего к мосту через Уду. В топке ровно гудели пылающие крупные поленья, которые то и дело забрасывал туда кочегар. Светлые искры метелью вились возле окошка.