Брак. Дорога во все ненастья - Николай Удальцов

Он разделил, находившиеся в пачке сигареты, на две, приблизительно равные части, и отдал эти сигареты обоим больным, каждому по отдельности.

Мы вышли на солнышко двора.

Теплое, но не душащее, дружащее с ветерком.

– В такую погоду хорошо бы на природу, – сказал я, – Потому, что в такую погоду на природе лучше, чем в городе, где между человеком и погодой слишком большая дистанция, и где от погоды слишком много защитных средств.

Хочется туда, где все естественное.

Петр, помолчав немного, видимо не зная, как себя понимать, учитывая место, время и надпись на воротах, сказал:

– Туда – где все естественное?

А мы где, по-твоему, находимся?..

На дворе нам пришлось пробыть не долго потому, что та же женщина в белом, появившись в дверях, помахала нам рукой: – Художники, – быстро же разносятся слухи по дурдому. Почти, как по союзу художников, – Зайдите к Дмитрию Николаевичу.

– Мы разговариваем с вами уже не в первый раз, но даже не знаем, как вас зовут? – спросил Петр у женщины в белом халате. Если бы Петр у нее еще и телефон попросил – это был бы некоторый перебор. А так: «Как вас зовут?» – это вполне нормально.

– Зовут меня Наташа.

Но вы это все равно забудете.

– Почему вы так думаете? – слегка удивился Петр.

– Потому, что я, – удивилась вопросу Петра Наташа, – Эпизод.

Когда мы поднялись на второй этаж, Василий стоял в коридоре.

Увидев нас, он просто кивнул в сторону дверей кабинета доктора Зарычева.

– Мы-то, зачем понадобились опять? – спросил я. А Василий пожал плечами:

– Вам, наверное, тоже диагноз ставить будут. Здесь поступают разумно, и ставят диагноз, прежде всего тем, кто уходит.

Острота, конечно, так себе, ничего особенного, и я запомнил ее только потому, что это была последняя острота Василия…

Пока нас не было, в кабинете что-то неуловимо изменилось.

Как что-то меняется в доме, в который приходит «похоронка.»

Но это изменение было таким чувствительным, что я не удержался:

– Что случилось?

Доктор Зарычев поднял на меня свои глаза, но еще несколько секунд молчал.

Потом, вздохнув, проговорил:

– Ваш друг не только пьет.

Он еще и колется…

В предисловии истории о будущей трагедии последняя точка была поставлена. Хотя мы этого еще не знали…

Потом доктор говорил нам что-то о том, что по традиции у Василия будет взята кровь на анализ, о том, что у него есть методика лечения наркомании, а мне было стыдно за Василия, именно стыдно, хотя я и не понимал тогда, откуда взялось это чувство стыда.

Это я пойму потом, а пока я просто сказал:

– Доктор, делайте все, что можно.

Мы заплатим.

Видимо, я сказал это невпопад, потому, что вдруг наступило молчание.

Секундное, но все же – молчание.

И от этого, вернее от моих слов, мне стало неловко.

Потом, доктор нарушил его:

– Все проблемы были бы мелкими, если бы их удавалось бы решать только при помощи денег…

Уже когда мы выходили из кабинета, Петр спросил:

– Дмитрий Николаевич, а Василия вы тоже спрашивали о том, хочет ли он остаться в вечности?

– Да.

– И что он ответил?

– Он сказал: «Моя жизнь и так – вечность.

Только усеченная…»

…Мы ездили в моей машине все, вчетвером, не часто.

Это, скорее, случалось как исключение, а не, как правило.

Но, сейчас, когда мы возвращались втроем, мне очень ясно сочувствовалось, что мы не все вместе.

До пустоты, переходящей в боль где-то в районе солнечного сплетения.

И по подвешенному в кабине, густому и неласковому молчанию, зналось, что и Петр, и Андрей испытывали то же самое.

Может именно с этого начинается понимание ценности каждого отдельного человека – с того, что понимаешь, что твоего, а не чьего-то еще, друга нет с тобой рядом.

Если для того, чтобы начать понимать это, требуется беда – это довольно удручающий вывод.

Для каждого из нас.

И для человечества в целом.

– Ладно, – нарушил это молчание Андрей, – Время – лучший лекарь.

Пройдет время, и мы не вспомним об этом.

– Да нет, Андрей, вспомним, – вздохнул я, – Вернее – не забудем.

Хотя, время – это действительно то, что лечит лучше всего.

– Время не лечит, – ответил мне Петр, – А ставит диагноз…

…Когда-то, в своей безбородой юности, кстати, я и теперь отпускаю не то, чтобы бороду, а только недельную щетину, мне не раз задумывалось о том, в какой исторический период мне хотелось бы жить.

И как только, мне удавалось полюбить какую-нибудь эпоху, как в ней находились неприемлемые для меня изъяны.

Так случилось, например, с эпохой Великих географических открытий. Стоило мне позавидовать современникам Колумба и Магеллана, как выяснилось, что это было время разгула «охоты на ведьм».

Какое-то время мне нравился Древний Рим, но, прочитав о любимом развлечении римлян – гладиаторских боях – я понял, что не хочу быть там.

Ни на белом песке арены, ни скамейках амфитеатра, даже покрытых мягкими подушечками.

Когда я начал заниматься восточными единоборствами, вернее, когда стал выходить на соревнования, пришлось повидать и тех, и других – ведь я отлично понимаю, что три четверти людей в переполненных залах, приходят посмотреть на кровь, может – мою. А половина соперников выходят не соревноваться, а драться. И мне пришлось отнестись к этим людям безразличным терпением.

Что касается войн за мысль, то, если государство не приручает философов – это не государство. Правда, если государство приручило философов – это не философы.

С поэтами, кстати, то же самое…

Теперь я понял, что каждое время, в том числе и отведенное мне, включает в себя и то, что мне нравится, и то, чего я терпеть не могу, и принимаю это настолько покойно, что даже не замечаю этого.

Наверное, я стал терпимее к времени.

А, может, просто перестал предъявлять к времени такие высокие требования, какие оно не может удовлетворить априорно.

– …Гриша, – прервал мои мысли Каверин, – Останови у какой-нибудь забегаловки.

– Что случилось?

– Хочу выпить.

Я притормозил у ближайшего придорожного ларька.

– Гриша, ты – за рулем, а тебе, Петр – я не предлагаю.

– Редкий случай, – почти не разжимая губ, проворчал Петр, – Редкий случай, когда я сожалею, что я не пью.

– Если уж праведники иногда сожалеют о своей праведности – чего же ждать от обычных людей…