Заложницы вождя - Анатолий Баюканский

Зоя Алексеевна не стала продолжать диалог, медленно пошла вдоль строя, профессионально оглядывая испуганно-настороженные лица немецких женщин. Остановилась против Эльзы, дружески кивнула, совсем, как это делал отец, каждый раз возвращаясь с работы.

— Тебе сколько лет?

— Скоро шестнадцать.

— Комсомолка?

— Послушайте, доктор! — Капитан Кушак побагровел от досады. — Вы забыли, где находитесь. Перед вами жены и сестры тех ползучих гадов, что издеваются над моим народом, пытают детей, насилуют женщин. — Голос капитана звенел где-то под потолком, он почти сорвался на крик. — Давеча несколько уголовников прорвались в ихнюю баню, давно баб не видели, соскучились, хотя понимали, что за этот погляд им грозит карцер, так немки такой визг подняли, небесам стало жарко, а в оккупированных областях…

— Я согласна с вами, капитан, — ровным голосом ответила Зоя Алексеевна, — каждому должно воздаваться по заслугам. Фашистов нужно бить без пощады. Но… только фашистов! — Лицо капитана перекосила гневная гримаса. Он переступил с ноги на ногу, возмущенно запыхтел. — Нам точно известно: целыми семьями и поселками готовились торжественно встретить дорогого им фюрера, цветы запасали тайком, в лесу прокладывали асфальтированную дорогу, белого коня приготовили в подарок, а вы… Капитан Кушак оборвал фразу, его бросило в жар. Врачиха ласково погладила Эльзу по бритой голове, делала это нарочито медленно, словно бросая открытый вызов ему, начальнику зоны.

— До свиданья, граждане! — Зоя Алексеевна застегнула пуговицы телогрейки. — До завтра!

Капитан вышел следом. У контрольно-пропускного пункта бесцеремонно дернул врача за рукав:

— Послушайте, вы! Кто дал право издеваться над Советской властью, а? Говорят, вы перенесли ленинградскую блокаду, что-то мне не больно верится. Жалеть своих мучителей могут только идиоты, либо сообщники. Прошу больше не затруднять себя посещением моих бараков. Сегодня же подам рапорт командованию. Пособники врагов советского народа нам не с руки.

— Что ж, докладывайте, — тихо ответила Зоя Алексеевна, качнула седой головой, — только мне жаль вас, капитан, очень жаль.

— Это с какой стати? — запетушился Кушак. — Объясните?

— Пройдет время — поймете. Прощайте!

По знаку капитана конвоир приоткрыл дверь «на волю»…

Казалось бы, бесконечно длинный «товарняк», прозванный в народе «пятьсот веселым», равнодушный к большим и малым трагедиям, протекаемым в его вагонах, спешил все дальше и дальше на восток, вглубь загадочной и страшной Сибири. Из обрывков фраз соседей Бориска понял: «Нынешней ночью их эшелон прошел мимо каменного столба, который отделял Европу от Азии. От одного таинственного слова «Сибирь» на Бориску повеяло стужей. И всю ночь в уме вертелась пришедшая на ум, знакомая со школьных времен строка: «Во глубине сибирских руд». Что ждало его в той дальней стороне, куда сотни лет ссылали виновных и правых, думать об этом не хотелось. И без того было тягостно на душе. И вдруг на память пришли шутливые скороговорки, которые всегда вспоминала мать, когда ей становилось худо: «Была весна, цвели дрова и пели лошади. Верблюд из Африки приехал на коньках, ему понравилась колхозная буренушка, купил ей туфли на высоких каблуках».

На какой-то крупной железнодорожной станции, за Уралом, будущих фэзеушников, под сильным дождем кое-как построили в колонну, повели гуртом обедать в деповскую столовую. Бориска поневоле остался в вагоне — только-только начинал приходить в себя, но в глазах все еще плавали фиолетовые круги, под ложечкой беспрестанно сосало, желудок просил пищи, от которой Бориска почти отвык, блатные хлеба так и не давали, существовал подачками сердобольных парней. И на сей раз ждать, что ему на тарелочке принесут порцию супа, не приходилось. И тут вновь вспомнил о нем ангел-хранитель. На счастье Бориски, обходя состав, дежурный по эшелону застал его в вагоне и заинтересовался:

— Почему не на обеде?

Бориска пожал плечами, зачем было плакаться в жилетку постороннему человеку, он спрятал голову в воротник рваной ремесленной шинели, подумал про себя: «Мало ли тут ходит всякой шушеры, слямзит что-нибудь, уголовники обвинят его.»

— Болеешь, что ли? — продолжал допытываться незнакомец. — Я — дежурный по эшелону. — Откинул башлык, и на Бориску глянул совсем молодой человек, видимо, комиссованный из армии танкист, потому как лицо его было сильно обожжено.

— Что-то нездоровится, — нехотя ответил Бориска. Захотелось рассказать о своих проблемах, но испугался, что из-за болезни его могут снять с эшелона и оставить на станции. Стоило ли ради такого счастья выбираться из Замартынья?

— А пошто ты, браток, такая худоба? Да и седой не по годам. — В глазах дежурного было участие.

— Вы об этом фашиста лучше спросите! — Невольно огрызнулся Бориска. — Из Ленинграда я, из блокады. Жил в Верховинском районе, потом в ФЗУ мобилизовали.

— Вот оно что, эвакуированный! — сочувственно протянул бывший танкист. — А мы и не знали про тебя. Документы имеешь? Хотя… прости, облик твой достоверней любой справки. Слушай, парень, а как тебя по имени-отчеству?

— Борис Банатурский. — Давненько он не слышал участливых слов и сразу проникся доверием к этому покалеченному войной молодому человеку, которому, как и ему, выпала тяжкая доля ехать в Сибирь.

— Ничего, Борис, держись. Ленинградцы не сдаются. Когда мой танк подожгли, ну, думаю, хана. Выполз весь в огне, давай по земле кататься, огонь сбивать и не заметил, что весь в крови. Ничего, оклемался. Я прикажу обед тебе принести. На следующей станции, она называется Татарск, стоять будем часа три. Там наверняка медпункт есть, врача пригласим, подлечим героя.

Обгорелый танкист ушел. Бориска мысленно сотворил молитву в честь ангела-хранителя, собрал все силы, встал, пошатываясь будто пьяный, протащился к дверям теплушки, сел на опрокинутый ящик, стал с жадным любопытством осматривать пристанционные постройки, мокрый перрон, запруженный снующими взад-вперед людьми с мешками, чемоданами, сумками. Совсем рядом, рукой подать, кишел людьми базарчик. Широколицые женщины в самодельных фартуках, повязанных поверх ватников, наперебой предлагали пассажирам и просто прохожим купить по-дешевке, всего за двести рублей, горячей картошечки. Разваристая картошка была разложена на капустных листьях, и аппетитный запах дошел и до борискиных ноздрей. Торговали вразнос мороженным молоком в кругах, варенцом, солеными огурцами, черными крупными грибами. От одного взгляда на эти яства у него остро закололо в желудке, пересохло горло. Бориска решил лучше не смотреть на базарчик, не расстраиваться, вернулся на место, сел на пол неподалеку от теплой еще чугунной печки, незаметно для себя задремал.

Проснулся от топота ног, ребячьих голосов. Не сразу понял, что возвращаются обитатели вагона. И тут один из деревенских — широколицый, простоватый парень с лицом заросшим белым пушком, с белесыми же ресницами, на виду всего вагона, не страшась уголовников, подсел к Бориске, проговорил уже знакомым ему голосом: