Тихоокеанское шоссе - Владимир Владимирович Илюшин

над тобой. Вот светит Медведица, она бесконечно далеко, а между тобой и ею ничего нет, и хочется вцепиться в бурьян, в скамейку, потому что кажется — вот-вот она тебя отбросит и потом попробуй доплыви. Может быть, птицы улетают туда ночевать, это вовсе не кажется невозможным.

Прошли два товарняка, прошли не тормозя, оба на Волгоград, потом подошел пассажирский и вытянул с вокзала людей. Он прогрохотал, светя окнами, и я подумал, что сегодня ждать больше нечего.

Я ушел к домам на другом конце площади и стал искать дверь в какой-нибудь подвал. Все они были заперты, но в одном месте оконце было выбито, и я ужом проскользнул туда. Темнота была черная, пыльная, но ориентироваться, когда привыкли глаза, было все-таки можно. Я закашлялся, и тут в углу что-то зашуршало, забилось, я оледенел от страха, — казалось, там, в углу, бьется крыльями какая-то большая хищная птица. Я стоял, боясь двинуться, а в углу все шуршало, и я тихонько полез назад, в окно, но то ли от страха, то ли от слабости сорвался, упал, мне даже показалось, что меня сдернули, я заорал и залягал ногами, отгоняя эту густую шелестящую темноту, которая тыкалась в меня носом, как большая черная собака, а в углу птица забилась еще громче. Вспыхнула спичка, и я увидел низкорослого старичка в осеннем потертом пальто, кирзовых сапогах и кепке. Он испуганно смотрел на меня голубенькими глазами и свободной правой рукой делал какие-то мелкие движения, то ли отпихивая кого-то, то ли крестясь. Спичка потухла, он торопливо зажег новую, и морщины на его лбу облегченно опустились и натянутый нос как бы размяк. За ним я увидел старый, выброшенный диван и большой кусок оберточной бумаги, она-то, видимо, и шуршала. Я сразу понял, что это за дед, в темноте подошел к нему и молча сел на диван, как бы сразу закрепляя за собой право молодого и сильного. Мне хотелось спать, и я готов был скандалить, если дед начнет ерепениться. Но он ничего не сказал, только шмыгнул носом.

— Напугался, — пробормотал он, продолжая глядеть на меня все еще испуганными, но уже повеселевшими глазами, — подумал: нечистая сила…

— Чего пугаться-то? — спросил я, давая понять, что я человек мирный и в одном с ним положении.

— Ну, мало ли, — уклончиво сказал он и сел рядом со мной.

Я вдруг вспомнил, что где-то уже видел его, в Ростове, что ли…

— С вокзала согнали? — спросил старик, понимающе на меня поглядывая при свете спички, от которой прикуривал окурок.

— Сам не иду.

— Чего так?

— Утром только вышел.

— Ну да, — сказал он неопределенно. — А куда едешь?

— Далеко. На Дальний Восток. А ты?

— Я за пензией еду, на Урал, — охотно ответил дед.

Я хотел спросить, как же он попал сюда, совсем в другую сторону, если едет на Урал, но промолчал. Мало ли как и куда люди попадают, я-то ведь тоже промахнулся.

— Я тебя в Ростове видел, — сказал я, — ты в ларьке бутылки сдавал.

Он радостно закопошился и, опять осветив меня спичкой, сморщил личико в улыбке:

— То-то я думаю, знакомый! Ты как в окно полез, я сразу признал.

— А чего ж копошился?

— Думал, поймет, что место занято, да и уйдет. Ну да хорошо, а то одному все ж таки жутко.

— Как ехать думаешь? На товарном?

— Не-е, — почему-то испугался он, — я в общем вагоне хочу уехать, с Таганрога так еду.

— И пускают?

— Где как. Когда и пускают… Ну что? — сказал он, помолчав, — будем спать, что ли?

Я подвинулся, освобождая ему место. Он залез на диван и блаженно закряхтел, завозился, укрываясь бумагой, и красная точка папироски у него во рту запыхтела, соря искрами.

— Хошь покурить? — спросил он. — На вот.

Я взял бычок и затянулся. Дня три я уже не курил, не тянуло, и сейчас же темнота закружилась вокруг меня каруселью, голова стала тяжелой, летучей, и я локтями нащупал колени, — для устойчивости.

Дед возился, бормоча что-то вроде: «Утро вечера…» Темнота обнимала меня, и, как всегда ночью, особенно остро стало чувствоваться одиночество. И я… и дед… и все мы… Что же такое с нами происходит? Мне стало жалко старичка и захотелось сказать ему, что глаза у него, как у моего деда, — такие же наивные, выцветшие, беззлобные. Такими глаза становятся к старости у тех людей, кто в жизни не знал никому отказа и со всем мирился. Они ходят и смотрят на нас своими наивными глазами, едут на Урал за пенсией и сдают в киосках пустые бутылки. Но что тут можно сделать, если тебя за ухо выволакивает из столовой громогласная, насквозь правильная сволочь, которой ничего не докажешь? Мне хотелось заплакать и сказать деду, что мы все равно победим, мы, а не они, но он уже похрапывал, пуская носом свист. Я бросил окурок и тоже лег, укрывшись бумагой, которая пахла пылью и кошачьим дерьмом. Мне нельзя было раскисать, и я стал прикидывать свой дальнейший маршрут, а когда голова перестала кружиться, уснул.

К утру я замерз и вертелся на диване под бумагой, а дед все храпел себе. В конце концов я встал и разбудил его — в окно уже лился серенький рассвет. Он вскочил и сел, ошалело моргая и складками собрав кожу на лбу, отчего все лицо его казалось оттянутым кверху, изумленным.

Мы долго отряхивались от пыли, потом я выглянул в окошко, огляделся, вылез и помог деду выбраться.

— Сейчас на базар пойдем, — сказал он уверенно. — Как раз съезжаться начинают все, поможем мешки сгружать, гляди — заплатят.

Он уверенно повел меня улочками, сворачивая то в одну, то в другую, и я даже зауважал его за эту уверенность, как вообще уважал всех людей, знающих и умеющих больше, чем я сам.

— Тут такие приезжают, ого-го! — оживленно сказал он, когда мы увидели беленую арку с надписью «Рынок». — Я тут уже третий день кормлюсь.

Мы вошли под арку, и дед завертел головой во все стороны. Он был взъерошенный, маленький и шустрый, как воробей.

Базар был еще пуст, только в дальнем конце стояла машина, доверху закиданная мешками с картошкой, и у входа возил метлой дворник. Увидев машину с горбом мешков, на которой кто-то сидел, дед глянул на меня, как мне показалось, со страхом, потом сказал:

— Ну ничего, все ж таки нас двое…

А я подумал, что, как ни крути, стоимость работы зависит от ее объема и что это только поначалу страшно, а потом — ничего. Мы пошли туда, и я