Эсэсовцы под Прохоровкой. 1-я дивизия СС "Лейбштандарт Адольф Гитлер" в бою - Курт Пфеч

— Рота, шагоооом марш!

Они пошли.

— Может быть, веселую песню?

Эрнст проворчал:

— «Пехота — ты королева всех обезьян…»[8]

Никто подпевать не стал. А Камбала сказал:

— Я так не думаю.

— А что ты вообще думаешь? — Эрнст почувствовал вкус к нападкам.

— Лучше спеть ездовую — «Едем по дерьму ради „ЛАГ“…»

— Заткнись, Камбала! — Ханс улыбнулся — значит, это не по службе. — Наездились уже довольно, сейчас идем пешком!

Уже через несколько километров марш превратился в мучение. Суставы и мышцы от долгой езды затекли и не гнулись, к тому же стояла жара, духота и пыль.

Удушающая духота опустилась на колонну. Тени не было. На небе — ни облачка.

Проклинали езду, а теперь лучше было бы ехать, чем так идти. — Он сплюнул, провел языком по высохшим губам и скрипнул зубами: — Чертовы танки!

Рядом с гренадерскими ротами ехали танки. Высоко поднятая пыль закрывала гусеницы и корпуса машин. Словно в дешевом кино про призраков, из облака пыли появлялись пушка, башня и сидящий на ней экипаж, а потом их снова закрывала пелена, и они пропадали, а потом медленно появлялась новая пушка. Марширующая колонна превратилась в гигантскую змею, ползущую через пыльное облако. Пыль облепила солдат, словно рабочих цементной фабрики, проникала в мельчайшие складки кожи, забивала поры, смешивалась с потом, образуя слизистую кашу, натирала шею на воротнике рубашки, разъедала глаза, от нее распухали губы, пересыхало горло.

Банда свиней! — Хриплый крик дополнили ругательства, повисшие в пыли, отразились от нее и заглохли под лязгом гусениц. Марширующая колонна приняла вправо, чтобы выйти из облака пыли, поднимаемого танками.

— Вот собаки! Мы, пехотинцы, должны принимать вправо, чтобы господа могли проехать! — Даже Ханс рассердился.

Куно вышел из колонны и показал пальцем на брюки:

— Надо отлить.

Камбала глянул на него и усмехнулся:

— Пару капель?

Они отстали от колонны, и Ханс начал ругаться:

— Отливайте на ходу, вы, недоноски!

Взгляд Куно был усталым и пустым, а Камбала, не понимая, открыл рот. Блондин ухмыльнулся, хотел что-то сказать, но закашлялся:

— Старые пехотинцы… кхе-кхе…

— Старые? — проворчал Эрнст, сомневающимся взглядом смерил Блондина. Но тот не дал себя поправить и сказал поучительно:

Старые пехотинцы ссали на бегу. Конечно, не в середине строя, а слева или справа. Не из удобства, нет…

— Можешь сразу в штаны, в такую жару быстро высохнет, — снова желчно заметил Эрнст.

— Именно так, — не обращая на него внимания, продолжал Блондин. — Что самое главное — не выбиваться из ритма марша, не останавливаться и не отставать. Беречь силы. Равномерно, упрямо, в одном и том же ритме. Это особенно важно, если приходится идти три или шесть часов.

Он снова закашлялся. В горле пересохло, слюны не было. Рот склеило, словно клейстером.

— Прежде всего надо держать язык за зубами, — проворчал Эрнст. — Тогда он не пересохнет и жажда не будет мучить.

Жажда — пить…

К жаре и пыли прибавилась жажда.

Они маршировали молча, даже ругаться перестали. Монотонно переставляли ноги, тупо глядя в штурмовое снаряжение впереди идущего. Карабин давил плечо и с каждым километром становился все тяжелее. Ремень от коробок с пулеметными лентами до крови натер плечи и шею. Ноги горели. Каждый сапог стал казаться чуть ли не по центнеру весом. Только фляги становились легче.

Только не думать. Только не думать об этом: пивном садике, «холодной блондинке» с прекрасным «белым фельдфебелем»[9]. От этого в горле пересыхает еще сильнее. От глотка горло болит как при ангине. А язык лежит во рту, словно сухая губка. Единственная жидкость — это ручьи пота, стекающие по лицу. Они соленые. Чья- то рука потянулась за флягой. Чья-то рука отпускает ремень карабина и отворачивает крышку. Пить, пить. Только один глоток. Только смочить губы. Это борьба с соблазном. Могу или не могу? Соблазн говорит: «Пей! Напейся хорошенько! Тогда Сахара в твоем рту превратится в цветущий оазис!» Но сознание подсказывает: «Не пей! Пока не пей. Потерпи. Будет еще хуже. И до ночи не будет никакого снабжения». И опять: «Пей, напейся сразу. Что будет потом — одному Богу известно!» Чья-то рука снова опускает флягу. Снова завертывает крышку. В некоторых флягах еще булькает теплая кофейная жижа. А многие фляги уже пусты.

Они шли час за часом.

Со сдавленным криком Блондин встрепенулся. Он наткнулся на впереди идущего и ударился головой о котелок Вальтера. Он слишком устал и измучился для того, чтобы продолжать обращать внимание на боль, медленно сполз на колени, повалился в сторону, перекатившись на спину, подтянул ранец под голову, карабин положил поперек живота. Эрнст сел на свой стальной шлем и глотнул из фляги. Он долго держал жидкость во рту, немного проглотил и остатками прополоскал горло.

— Хочешь глоток?

Блондин устало кивнул.

— Твоя же фляга, Цыпленок, давно пуста. — Эрнст поднес ему горлышко фляги ко рту. Оно неприятно пахло. Металл прикоснулся к распухшим губам. Он настолько устал, что даже не мог сам взять флягу в руки. Он втянул жидкость и сделал так же, как и Эрнст. Долго держал во рту, делая маленькие глотки, остатками смочил полуоткрытые губы, пожевал, прополоскал и проглотил. Как же хорошо стало! Он приподнялся, оперся на локоть и посмотрел на Эрнста, сворачивавшего сигаретку.

— Не для тебя, Цыпленок. Не для твоего распухшего рта. — Он улыбнулся своему другу: — Завтра будет лучше. Не будем такими затекшими от езды. Завтра будет привычнее. Спи, Цыпленок!

И это было почти как дома, как в детстве, так защищенно, так надежно и спокойно. Курящий на своей каске Эрнст. Ничего не может случиться, пока он здесь. Эрнст — это сон и отдых.

По отделениям они продолжали идти вперед. Словно гуси, солдаты шли за своим длинным гусаком. Они не разговаривали. Для этого они слишком устали. Они знали, что пеший марш долго не продлится, скоро прикажут где-нибудь окопаться. Распределят дозоры, подвезут еду, в довершение можно будет поспать.