Ласточка - Наталия Терентьева

Антон медленно шел вдоль окон, не заглядывая в них. Может быть, там кельи монашек? Или какие-то помещения, в которые тоже не стоит заглядывать. Что еще тут может быть? Он пробовал читать о монастырях, через некоторое время, когда Анна ушла, но про этот монастырь подробно написано не было. Построен в семнадцатом веке, заброшен в двадцатых годах, ни складов, ни фабрики, ни клуба в нем не было, стоял разоренный, со снятыми крестами, в девяносто шестом началось освоение его заново. Два года назад туда ушла его Анна, чтобы утешить свою боль, которая не проходила и не утихала. Его мать просила сфотографировать монастырь, просто чтобы представлять, где теперь Анна, но Антон решил внутри территории не делать снимков. Он же не праздный турист. Он… Кто он? Родственник монахини. Для всех – брат, а на самом деле муж. А муж – это родственник? Если есть общие дети, то да, родственник. Как-то раньше он вообще о таком не думал. Жизнь шла своим чередом и неплохо шла. Все получалось, и работа, интересная, которая к тому же могла прокормить семью, и прекрасная семья. Сын, дочь… А два года назад все пошло под откос. Почему, за что… Его слабая вера в Бога еще больше пошатнулась. Слов «испытаний по вере и по силам» он не понимал и никогда, наверно, уже не поймет. Жестоко и странно. Значит, кто в Бога не верит, того и не испытывают? Что за ерунда. Тому и испытаний не шлет, тому, значит, по определению живется лучше. То есть, если продолжать логический анализ – не верь, и ни испытаний, ни лишений тебе не будет. Что тебя испытывать, ты и так слаб. Логика и размышления в вере не нужны, а Антон по складу своего ума не может не размышлять и не искать логику. Ну и как ему быть?

А конкретно сейчас – как ему быть?

Он столько раз представлял себе этот разговор. Ему казалось, что от встречи с Анной многое должно измениться. Не может же она вечно оставаться в монастыре. Тем более настоятельница просто и ясно сказала ему, что до пострига Анне еще очень далеко. А значит, до мира близко, значит, он должен уговорить ее вернуться. Потому что и ему, и, главное, их дочери Анна нужна дома. Возможно, она сама этого не понимает. Она не знает, насколько она им нужна. Антон все это собирался ей сказать. А она ушла, не вымолвив с ним и двух слов. Возможно, боялась, что он отговорит ее, что напомнит ей о той жизни, о которой она хочет забыть. Вообще, чего хочет Анна, понять ему трудно. Но у них с Никой жизнь никак не налаживается. Страшная трагедия, происшедшая в семье, не забывается, не сглаживается, именно потому, что Анна есть и – ее нет. И это не обстоятельства непреодолимой силы, это ее собственное желание.

Антон еще два раза прошел туда-сюда мимо белого дома. Когда он уже решил уходить прочь, дверь открылась, и на пороге показалась Анна. Антон замер, потом, стараясь не спугнуть ее, спокойно подошел.

– Анечка, здравствуй, – сказал он.

Анна взглянула на него совершенно чужими глазами, в которых не было жизни, не было ничего от прежней яркой, веселой, жизнерадостной женщины. Антон от неловкости не знал, куда девать руки, попытался провести по черному рукаву ее свободного платья. Анна резко отдернула руку и проговорила:

– Зачем ты приехал? И Нику привез… Зачем?

– Анечка… – Антон растерянно топтался, ерошил волосы, оглянувшись, увидел неподалеку скамейку. – Вот, давай туда пойдем.

– Ты делаешь мне больно, понимаешь? – сказала она, не двигаясь с места.

– Нет… Чем, почему?.. Анечка, послушай…

– Нет, это ты послушай меня, Антон… – Анна говорила, почти не разжимая губ, сухо, яростно, и только по этой еле сдерживаемой ярости Антон узнавал свою прежде брызжущую жизненной энергией жену. – Той жизни нет. И не было никогда. Я живу здесь. Здесь все по-другому. Другая реальность. Понимаешь? Я и Бог. И больше ничего.

– Бог тебе велит быть такой… злой, да, Аня?

– Ты ничего не понимаешь.

– Нет, правда, я не понимаю. Я только понимаю, что Нике плохо без тебя, мне плохо без тебя…

– Не смей ничего говорить! – Анна подняла на него полные ненависти глаза.

Ненависти, или ему так казалось…

– Аня… Ну когда-то же должно это прекратиться…

– Прекратиться что?

– Почему тебе здесь не становится лучше? Может быть, стоит попробовать вернуться и жить дома, и там…

– Ты не понимаешь, что говоришь. На другом языке разговариваешь. Я тебе сказала: в моей жизни есть Бог и… и этот сад. Все.

– Что ты делала зимой, Аня? – вздохнул Антон. – В саду…

– Снег чистила и молилась. И делала все, что нужно. Хлеб пекла, убиралась, компьютерные программы писала…

– Компьютерные программы?

– Да, – пожала плечами Анна. – Для вышивок на облачениях. Что тут такого необычного?

– Ты вся такая… – Антон пытался подобрать слова. – Неспокойная, Аня.

– Какая есть, – резко ответила Анна и отвернулась, чтобы уйти.

– Так и уйдешь?

– А что ты еще хотел?

– Аня… Но ведь я же вообще ни в чем не виноват.

– Бог рассудит, кто в чем виноват, Антон. Прощай. Не надо бередить душу, не надо сюда ездить. Живите как можете. Благослови вас Бог.

– И на том спасибо, Анюта, – вздохнул Антон, глядя, как жена широкими твердыми шагами, упрямо наклонив голову, пошла внутрь здания, уверенная, что он не последует за ней и не станет дальше бередить, раздражать, спрашивать, упрекать ее, одинокую, несчастную, которая, судя по всему, никакого покоя и мира в монастыре не нашла. Говорить об этом с настоятельницей он не стал и не будет впредь. Аня же не душевно больная, состояние которой нужно обсуждать с врачом…

Антон с Никой уехали, не стали купаться в озере, фотографировать монастырь, хотя вид со стороны озера был прекрасный, они оба, переглянувшись, убрали телефоны. Не до фотосессий им было. Антон не знал, как говорить с Никой. Как с ребенком, для которого мама всегда права? Или как с взрослым человеком – обсуждать тяжелое душевное состояние ее матери? Имеет ли он на это право? Все равно Ника еще не выросла. Ей пока нужна мать как опора, а не как родственница, за которой требуется уход и к которой нужно относиться осторожно, чтобы случайно не задеть, не растревожить… Правда, Аня не хочет, чтобы к ней хоть как-то относились. Она хочет быть одна. Не знать, что у нее есть дочь, муж, семья. Она в этом не виновата, виновата боль в ее душе. Как рану иногда требуется перевязать, чтобы она не соприкасалась с внешним миром. И там, под перевязкой, постепенно зарубцовываются поврежденные ткани, срастается даже кость. Только у Анечки, сильной, веселой, энергичной, почему-то ничего не срастается и не зарубцовывается.

Антон вспомнил, как увидел Анну первый раз. Он всегда знал, что когда встретит свою девушку, он поймет это сразу. И так и было. Анна шла с лыжами, в желтой куртке, белой шапочке, стройная, ловкая, румяная, что-то, смеясь, говорила своим двум подругам. Посмотрела на Антона – мельком, но задержалась взглядом на секунду. И этого было достаточно, чтобы какой-то загадочный импульс, сильный, короткий, но совершенно определенный, попал Антону в душу. Можно взглядом сказать что-то совершенно постороннему человеку? Конечно, можно. Антон развернулся и пошел за девушками, хотя он только приехал на подмосковную горнолыжную трассу, а девушки уже уезжали домой, накатавшись. Пока они укладывали лыжи в одну машину, Антон подошел к девушке в желтой куртке и, понимая, что времени у него совсем мало, с ходу сказал: