Я буду всегда с тобой - Александр Етоев

Президиум, а за ним и зал приветствовал лауреата аплодисментами.

– Товарищи. – В руках у Казорина возникла сложенная в квадрат газета. Он её развернул торжественно и не менее торжественно зачитал: – «Прошу перечислить в фонд обороны СССР присуждённую мне Сталинскую премию второй степени, чтобы она пошла на приобретение танка „За Ленинград“ и тем самым послужила малой крупицей в деле разгрома немецко-фашистских захватчиков». – Казорин оглядел зал. – Поаплодируем товарищу лауреату за его вклад в общее дело победы.

Зал захлопал. Рза чуть опустил голову, чтобы переждать шум, и вдруг услышал в промежутке между хлопками чей-то смутно знакомый голос.

– Откупился, – сказали сзади.

Скульптор скосил глаза, пытаясь обнаружить сказавшего, но ослеп от коллективного взгляда устремлённых на него глаз.

Когда овации стихли, лицо Казорина стало строгим.

– Теперь позвольте вам зачитать ответное письмо товарища Сталина.

Все в едином порыве встали, и зал наполнился восторженной тишиной. Лишь чуть слышно поскрипывали в безмолвии чьи-то неизвестные сапоги.

– «Примите мой привет и благодарность Красной армии, товарищ Рза, за Вашу заботу о бронетанковых силах Красной армии. Ваше желание будет исполнено. Иосиф Сталин».

Молчание, и снова аплодисменты, на этот раз продолжительнее, чем были.

Отзвучал последний хлопок. Все уселись, и вместе с другими скульптор. Казорин одёрнул френч и с достоинством вернулся в президиум.

Рзу медалью не наградили, скульптор был человек заезжий и поэтому не учтённый ПУРом, хотя временно и был прикреплён к нынешнему порту приписки. Да он, собственно говоря, и не жаждал оказаться в ареопаге избранных. Такого сорта почёта ему перепадало изрядно, только проку было не много – медалью сердце не отогреешь.

Председательствующий объявил перекур, и люди потянулись из зала.

На площади перед Домом ненца солнце подрастопило грязь, особенно на проезжей части, где в доверху наполненных мутью глубоких рытвинах от колёс отражалась молчаливая колокольня церкви Петра и Павла. В храме, давно не действующем, проживали рабколоновцы-трудармейцы, так на языке времени назывались спецпереселенцы из-за Урала, немцы по большей части, которых после августовского указа первого военного лета родина направила укреплять промышленность советской Сибири. В празднике они не участвовали и двухлетие священной войны отмечали трудовыми победами в бригадах Ямалрыбтреста и в цехах рыбоперерабатывающих заводов. Паперть, её выщербленные ступени, оккупировало местное пацаньё, главная демографическая составляющая Салехарда военных лет – понятно, наряду с инвалидами и бабьим населением города.

Из чёрного провала радиоточки, установленной на здании Дома ненца, голос в голос пели Бунчиков и Нечаев:

На площади им вяло подрёвывала утопшая в колее машина.

Безотцовщина посвистывала по-птичьи и размеренно раскачивала плечами в такт попыткам казённой «эмки» выбраться из непроезжей грязи.

– Дай шапшальчику, – кричали отчаянные, намекая, что за порцию табаку готовы вытащить машину на волю.

А напротив, у Дома ненца, вышедший поразмяться люд тоже наблюдал с интересом за мучительными рывками автомобиля производства завода Молотова.

Машина была судейская, председателя окружного суда, который в это самое время угощался в кулуарах собрания ленд-лизовским «Джеком Дэниэлсом» и знать не знал о происходящем.

Водитель, культяпый Майзель, пыхтел за рулевым колесом. Двигатель ярился и глох, Майзель снова оживлял карбюратор, и тот впрыскивал горючую смесь в перетруженные цилиндры двигателя. Отвечая на мальчишеское кривлянье, Майзель тряс пацанве культёй и пощёлкивал редеющими зубами. Не гоняй он мелюзгу от машины, не давай почём зря поджопников, Майзель мог бы рассчитывать на подмогу. Детворе, при её-то численности, при её-то бесшабашном нечистоплюйстве, облепить машину со всех сторон, упереться, поднажать – и пошла бы. А после: «Дядя, покатай на подножке». – «Заслужили, залазь, братва». И покатал бы, не сидел бы на заднице.

Он угрюмо смотрел вперёд, завидуя лошадиной силе, впряжённой в почтовую волокушу и размеренно чавкающей копытами по площади на другом конце. При его пятидесяти лошадках, нервно ржущих в недрах фордовского мотора, видеть это было хуже средневековой пытки. Он скосил глаза на людей, толкущихся у здания Дома ненца.

«Вот засранство! – думал он про себя. – Высыпали, мать их ети́! Вовремя, ничего не скажешь! Точно кто-нибудь стуканёт Михалычу, что я в грязи в его отсутствие колупаюсь, хер тогда моя весёлая тёща отоварится по литере „Б“».

Майзель посмотрел на сапог, сверкающий, как лезвие бритвы. Не хотелось вылезать в грязь и уродовать такую красу. Он ещё раз нажал на газ. «Эмка» дёрнулась, но с места не сдвинулась.

– Подсобить? – услышал он сбоку. И увидел, повернувшись, туземца.

«Тьфу ты, пропасть», – ругнулся Майзель, озирая его бедное одеяние.

На туземце была драная малица и такие же заношенные штаны в тёмных пятнах промыслового жира. Но лицо было улыбчивое и чистое.

«Не боится железных нарт, значит, не такой он и дикий».

– Ну, давай, берись за крыло. – Майзель снова оживил двигатель.

«Эмка» пукнула белёсыми газами и немного проползла по дороге. Пятьдесят лошадиных сил голосили, меняя тон от надежды до глухого отчаяния.

«Жми, туземец, – поддерживал Майзель парня. – Не Поддубный, но всё ж рабсила!»

– Дружно взяли, – добавился новый голос.

Если честно, Майзель не ожидал. То есть кто-нибудь из людей попроще, работяга или пусть даже служащий, мог бы плюнуть на любимые прохаря́ и спорта ради сунуться на подмогу. Или, скажем, человек сильно выпивши. Или… Больше мыслей не приходило. Сам бы Майзель не полез в эту жижу, разве только по приказу начальства. А тут известнейший советский лауреат, про которого во всех газетах писали, добровольно приходит тебе на помощь.

– Товарищ скульптор… – Майзель сконфузился. – Мы уж сами, чего вам пачкаться.

– Вы уж сами, если такими темпами, пробуравитесь до центра Земли. Ты, Ванюта, помогай сзади, вы, товарищ…

– Майзель, – подсказал Майзель.

– Вам, товарищ Майзель, тоже выйти бы не мешало. Пудов пять с возу сбросим за счёт массы вашей фигуры.

– Всего-то полтора-два кило, – попробовал пошутить водитель, показывая свою культю. Она была у него интересная – со специальным крюковидным держалом, чтобы им удерживать руль и прочую технику и механику. Сам сконструировал, изготовил, приспособил для общественных нужд. Ну и личных – как же без этого-то.

Он в который раз врубил двигатель, включил первую передачу и утвердил на педали газа плоскую железную чушку, временную замену ноги. Потом нехотя высунул из кабины навакшенный до идеала сапог, тут же напустив зайчиков за прореженную храмовую ограду. Встал подошвой на рубчатую подножку, а другую ногу утопил в грязь чуть ли не на треть голенища.