Пламя Сердца Земли - Светлана Багдерина

– А сама осталась одна в лесу? – всё еще плохо понимая, что произошло, уточнил Иванушка.

– Нет, Иван. При ней было двое слуг, и она взяла себе меч полковника Атаса, а меч сержанта Юркого отдала слуге.

– Елена Прекрасная?.. – лицо Ивана вытянулось, глаза недоуменно захлопали. – Взяла себе меч?.. Она не сказала, что собиралась с ним делать?

Если бы Первый сообщил, что у нее выросли крылья, как у стрекозы, и она улетела, он не был бы так изумлен.

– Могу я высказать свое мнение, Иван? – почтительно приподнялся со своего места умрун напротив лукоморца, дождался разрешающего кивка и продолжил: – Она очень хорошо знала, что с ним делать.

На это лукоморцу оставалось только тихо покачать головой, благоговейно дивясь загадкам бытия и сознания.

– А давайте-ка, ребятушки, лучше спать будем… – прокашял со своего места натужно дед Зимарь и завернулся поплотнее в ковер. – Утро вечера мудренее…

– И то верно старик говорит, – поддержал его Агафон и гулко зевнул во весь рот.

– Ваше высочество должен спать, – упруго поднялся на ноги Первый, и за ним начала вставать вся беда. – А мы будем стоять на часах и следить, чтобы костер не погас.

Иван хотел уже было последовать дельным советам и в самом деле попытаться уснуть, как ему мечталось еще полчаса назад, как вдруг до него дошло, что же сейчас сказал умрун, и остатки сна унеслись в неизвестном направлении, словно подхваченные ураганом.

Только что. Во всеуслышание. Умрун. Сказал. Что он будет делать то. Что ему никто не приказывал.

– Почему? – Иванушка встал, бурка распахнулась и упала, едва не задев полой костер, но он даже не заметил.

– Я не понял твой вопрос, Иван, – тревожно наморщил лоб умрун.

– Я спрашиваю, почему вы будете стоять на часах и следить за костром?

Умрун удивленно посмотрел на царевича.

– Потому что мы должны защищать твою жизнь, Иван.

– Но если костер погаснет, это не будет угрожать моей жизни, – резонно заметил царевич и замер в ожидании ответа.

– Люди мерзнут, когда становится слишком холодно, Иван, – серьезно проговорил Первый. – Мы не хотим, чтобы ты мерз.

Остальные умруны согласно закивали.

– Хорошо, – кивнул Иванушка.

Сердце его заколотилось, словно рвалось наружу, во рту всё пересохло, и он понял, что, несмотря на одуряющую усталость, уснет он сегодня ночью не скоро, если уснет вовсе.

– Спасибо, – сказал он. – Спасибо… В свою очередь, я бы хотел, чтобы с сегодняшнего вечера у вас снова были имена. Настоящие. Обыкновенные человеческие имена. У каждого человека должно быть свое имя, – снова повторил он, словно боялся, что беда его не понимает. – Понимаете?..

– Мы не люди, Иван, – глухо отозвался Второй. – Мы – умруны. Мы созданы, чтобы…

– Вы были рождены людьми, – упрямо мотнул головой Иван. – И останетесь ими. То, что вы теперь умруны, ничего не меняет. Если я решил, что у вас снова будут имена, значит, так оно и будет. Твое имя будет Кондратий …

Он подходил к каждому солдату, заглядывал ему в лицо и говорил:

– Тебя будут звать Наум… тебя – Макар… тебя – Лука… тебя – Игнат…

За его спиной у костра Агафон приподнялся на локте, выгнул шею и возбужденно прошептал в прикрытую рыжей лохматой шапкой макушку деду Зимарю, лежавшему к нему головой:

– Он чокнутый, это наш лукоморский царевич… Что он делает, дурья голова? Это же умруны!.. УМРУНЫ!!! Давать имена покойникам – это всё равно, что выбивать надписи на надгробных камнях: кроме самого надписывающего это не нужно никому! Это же маразм чистой воды!..

– Дурак ты, мил человек Агафон, хоть и с высшим образованием, – прохрипел в ответ старик и покачал головой, словно дивясь такой необыкновенной несообразительности там, где ее, вроде бы, и быть не должно. – И чему вас только в школе учат…

Утром, едва царевич открыл глаза и пришел к выводу, что то, что он спал, ему приснилось,[22]к нему подошел один из умрунов и почтительно доложил по уставу:

– За ночь мы осмотрели местность, Иван. На западе, в полукилометре от лагеря, найден родник. К юго-востоку отсюда, километрах в семи с небольшим, есть дорога, которая ведет в деревню. До нее еще километров десять. В саму деревню мы не заходили и дальше не разведывали. Посторонние не проходили. Больше ничего значимого обнаружено не было. Доложил Кондратий.

Сонный мозг Иванушки машинально отметил, что Кондратий – это который с тонким шрамом над левой бровью (надо запомнить, и вовсе они не на одно лицо), и только потом осознал, что ему только что сообщили о том, что недалеко отсюда (если сравнивать с расстоянием до Лукоморья) находится человеческое жилье. Жилье, в котором есть горячая печка для просушки Масдая и, если уж совсем повезет, опытная бабка-травница или мудрый знахарь, которые смогут позаботиться о расхворавшемся деде Зимаре…

Дед.

При мысли о нем лукоморец проснулся окончательно.

Дед не спал всю ночь – совсем как тогда, на чердаке домика в горах, когда им пришлось оставить больного старика на попечение хозяина и уйти навстречу ехидно ухмылявшейся – наверное, в предвкушении чего-то приятного – судьбе.[23]Иван вставал через каждые десять минут, то чтобы проверить, не сбросил ли в беспамятстве больной мокрое полотенце со лба, то чтобы снова намочить его, то напоить старика…

Вода в обеих флягах скоро кончилась, и он попросил кого-то из умрунов, кто оказался ближе к нему на тот момент, попробовать поискать поблизости какой-нибудь родник, ручей, речку, море, океан – короче, любой источник холодной воды, годной для смачивания их полотенца – куска желтоватой грубой ткани, вышитой по краям лошадиными головами – прощальный подарок жены Керима бывшим пленникам.

Кто-то, кажется, Терентий, нашел родник и принес воду, но остальные продолжали поиски, и вот – деревня…

Деревня – это хорошо.

Иван усилием воли, которого Агафону хватило бы, чтобы на голой земле разжечь костер высотой с трехэтажный дом и такой же площади, открыл нараспашку мутные глаза, сфокусировал их в районе Кондратия (погрешность – плюс-минус метр) и расплывчато кивнул:

– Спасибо… Передай, пожалуйста, остальным, что мы сейчас встаем, завтракаем, собираемся и идем в деревню, которую вы нашли. Чтобы все были в сборе.

Опрос компаньонов показал, что их отношение к принятию пищи ничуть не изменилось со вчерашнего дня. У него самого даже мысль о еде вызывала тошноту.[24]