Тайна Jardin des Plantes - Николя Д'Этьен Д'Орв

Один коп наклоняется почти вплотную к соседнему экрану, словно не верит своим глазам.

— А здесь у нас… Иван и Бернар.

Полицейские с каждой минутой выглядят все более смущенными. Вид двух стариков семидесяти лет с лишним, голых (если не считать кухонных фартуков), сидящих за столом и готовящихся приступить к трапезе — яйца всмятку, — повергает их в шок.

— Это невероятно! Они… как будто нарочно это делают!..

Тут я выдаю свою коронную фразу, которая неизбежно должна прозвучать в ходе любой подобной беседы:

— Если бы вы знали, до какой степени люди нуждаются в том, чтобы за ними наблюдали!.. Те, кто смотрит на них — я, вы, мы с вами, — заставляют их существовать. С персонажами в обычном телевизоре дело обстоит, в сущности, точно так же…

Полицейские вздрагивают: оба старика в этот момент одновременно поворачиваются и смотрят в объектив. Потом подмигивают и приветственно поднимают свои овальные чашечки для яиц, словно кубки.

— Но они… как будто знают, что мы их сейчас видим!

— Конечно знают, — отвечаю я таким тоном, как будто речь идет о чем-то само собой разумеющемся.

Полицейские пораженно молчат. Я продолжаю:

— К вашему сведению: я ничего этого не устанавливала. До того как мои родители купили «Замок королевы Бланш», тут была психиатрическая лечебница. Я только отремонтировала оборудование. Моим родителям наплевать: их почти никогда нет дома…

Комиссар хочет что-то сказать, но я его опережаю:

— Большинство наших жильцов были против того, чтобы в их квартирах оставались видеокамеры. Но демонтаж всего этого оборудования стоил бы кучу денег, потому что в каждой комнате — целая сложная система видеонаблюдения. Папа ограничился тем, что снизил жильцам арендную плату. Так или иначе, он не слишком нуждается в деньгах.

— Но это настоящий скандал! — с возмущением говорит комиссар Паразиа, быстро отворачиваясь от экрана, на котором видно, как пара занимается любовью.

Мужчина на экране бросает взгляд в объектив и выключает свет.

— Месье Брико и его новая подружка, — поясняю я.

— Это же вуайеризм!

— Я предпочитаю называть это «здоровым любопытством». Все эти люди согласились, чтобы за ними наблюдали. Можете проверить все арендные договоры. Там, в частности, оговорено, что эти кадры не транслируются публично и не сохраняются в записи. Только непосредственное наблюдение.

Паразиа снова хочет что-то сказать, но тут его взгляд падает на экран, где он видит гостиную в квартире Шовье. Жан и Надя по-прежнему сидят на диване. Он и она в слезах. Перед ними стоит переносная колыбелька сына, которую они машинально покачивают. Жан гладит Надю по голове и шепчет ей что-то утешительное. Однако на лице у обоих — полное отчаяние. На мгновение я даже немного теряюсь.

Их голоса, пронизанные болью, звучат из колонок:

— Не волнуйся, дорогая… Они его найдут.

— Перестань…

— Все будет хорошо… Говорю тебе: все будет хорошо…

Жан поднимает голову и смотрит в объектив:

— Полицейские расспрашивают малышку — может быть, она что-то видела…

После этих слов комиссар Паразиа, спохватившись, вспоминает, зачем он здесь. Он переводит на меня яростный взгляд и рычит:

— Но вы… ты… вообще, сколько тебе лет?

— Через неделю будет четырнадцать. А что?

Все животные спали.

Сильвен слышал тихое похрапывание тигров, львов и пантер, доносящееся из клеток хищников.

Он приблизился к обветшалой ротонде, которую образовывали восемь клеток. Сейчас в мирно спящих огромных кошках в бархатистых шкурах, источавших терпкий мускусный запах, не было ничего угрожающего.

— Леон, старина… — произнес Сильвен вполголоса, приседая и просовывая слегка дрожащую руку сквозь прутья клетки.

Его пальцы коснулись гривы, но лев даже не проснулся — царь зверей по-прежнему пребывал в мире своих снов и лишь иногда издавал глухое рычание, царапая когтями каменные плиты пола.

Сильвен погладил его, ощутив, как под теплым мехом бьется сердце животного. Ему не хотелось убирать руку — он не боялся. Леон узнал его даже сквозь сон. Кому-нибудь другому хищник, возможно, уже откусил бы руку.

Сильвен провел так несколько минут, словно заряжаясь от льва энергией, которая помогла бы ему лучше видеть в темноте. Когда он поднялся и двинулся дальше, он видел почти так же хорошо, как днем. Впрочем, Сильвен не заблудился бы тут и с завязанными глазами — он знал это место как свои пять пальцев. Он шел вдоль клеток, рассеянно проводя рукой по стальным прутьям.

Дальше было длинное строение с матовыми стеклами — виварий, к которому примыкал обычный прозаический курятник. Дальше, на краю небольшого пруда, терлись друг о друга две свиньи-пекари. К их шкурам кое-где пристали остатки еды.

Сильвен медленно, как сомнамбула, шел мимо клеток, загонов, вольеров, различая каждого из обитателей с удивительной четкостью.

Габриэллу всегда поражала эта его способность. «Ты — мои глаза!» — говорила она, нежно проводя рукой по его лицу в подражание слепым, изучающим чужие черты на ощупь.

В те времена, как и в этот вечер, животные дружелюбно принимали юных гостей, словно инстинктивно сознавали, что те принадлежат к тому же виду, что и они сами.

Полюбовавшись при лунном свете на хищных птиц, Сильвен вернулся к диким зверям. Ему нравилось ощущение скрытой угрозы, исходящее от их громадных сильных тел.

Медведи спали в своем рву, похожие на три заросших густой травой холма. Недалеко от них спали волки, прижавшись друг к другу. При малейшем шорохе голова каждого животного инстинктивно подергивалась.

Единственным не спящим часовым в этом сонном царстве оказался огромный нахохлившийся филин, который недружелюбно взглянул на незваного гостя.

— Привет, — прошептал ему профессор. — Все в порядке.

Филин сидел не шелохнувшись. Только голова его поворачивалась, словно сама по себе. Потом он гулко ухнул.

Сильвен улыбнулся, но почти сразу же ощутил внезапный резкий спазм в груди.

— Что-то здесь не так… — прошептал он, охваченный недобрым предчувствием.

В следующее мгновение ночную тишину прорезал громкий крик.

— Да что ж такое?..

Охваченный паникой, Сильвен бежал от одной клетки к другой, не в силах понять, что происходит. Все животные выли, ревели, визжали в ночи, и этот общий хор разрывал не только его барабанные перепонки, но и все тело — он с детства ощущал испытываемый животными страх как собственную физическую боль, и сейчас она нарастала с каждой минутой, поднимаясь откуда-то из живота. Он чувствовал жжение в груди и в горле. Голова буквально взрывалась изнутри.