Хоккенхаймская ведьма - Борис Вячеславович Конофальский

запивал водой. Глядел, как Сыч одну за другой таскает упрямых баб к его столу, а те все запирались, отнекивались, клялись, что ни при чем и про наветы не знают.

На дворе уже темнело, когда Брюнхвальд приволок Магду Липке. Жена эта была достойной по виду и по одежде, да нравом дурна, и стала говорить кавалеру холодно, и язвила высокомерно. Не поняла, куда попала и кто ее спрашивает. Думала, что коль муж ее, цеховой голова, человек в городе не последний, авось никто не посмеет ее тронуть. А беда этой женщины была в том, что Волков чувствовал раздражение от плохой еды, и упрямства баб, и глупой спеси самой Магды Липке.

Но он дал матери кузнеца последний шанс и сам о том предупредил:

– Последний раз спрашиваю тебя ласково, приходила ли ты к жене столяра Раубе Матильде, говорила ей о том, что муж ее ходит ко вдове Вайс? Говорила о том, что денег нужно собрать, чтобы вдову Вайс извести?

– Дура она, – холодно отвечала мать кузнеца, – я ей сказала, что муж ее к вдове ходит, про деньги я ей ничего не говорила.

Волков глянул на жену столяра, та сидела, даже головы не подняла и взглянуть на Магду Липке боялась.

– Дура она, значит? – переспросил кавалер; теперь он был уверен, что эта Магда Липке точно причастна к делу.

– Так всем понятно, что дура она, – с вызовом говорила высокомерная женщина, – непонятно, чего это Святая инквизиция бабьими распрями занимается?

– Непонятно тебе? – спросил кавалер таким тоном, который и Сыч, и Ёган хорошо знали.

Даже Брюнхвальд глянул на Волкова с опаской. А тот, вставая из-за стола, обещал глупой бабе:

– Сейчас ты все поймешь. – И заорал: – Сыч, одежу с нее долой, на дыбу ее.

– Не посмеете! – взвизгнула баба.

Да куда там, Сыч и помощники его, только взглянув на кавалера, поняли, что ласки больше не будет, и стали раздевать Магду Липке. А так как она пыталась сопротивляться и оскорблять их, то платье на ней порвали, а саму голой тащили к дыбе по полу и били ее немилосердно. Вряд ли эта женщина прежде испытывала в жизни такой позор и подобное обращение. Затем, заломив ей руки, приподняли над полом так, что едва на цыпочках стояла она и орала надрывно от стыда и боли.

Сыч взял в руки кнут, глянул на Волкова. Тот поднял один палец, что значило один удар. Палач и ударил. Откуда только умения набрался. Ударил с оттягом, с щелчком. Конец хлыста лег как надо, от зада пошел к лопаткам, пройдя меж заломанных рук и оставляя кровавый рубец вдоль всей спины. Магда Липке заорала от боли, обмочилась, а потом умолкла. И в здании стало тихо-тихо.

Волков, уставший от галдежа, стонов и воя, аж зажмурился от тишины такой. Так хорошо ему сделалось, что провел он в этом состоянии, наверное, целую минуту, а открыв глаза, с удовлетворением отметил, что все бабы замолкли от страха и даже не шевелятся. Даже мать кузнеца не издавала ни звука, разве что носом шмыгала тихонечко. И монахи перьями не скрипели и не разговаривали.

Он встал размять занывшую ногу, подошел к висящей на дыбе женщине, взял ее за волосы, задрал лицо к себе и спросил:

– И где спесь твоя вся теперь?

Магда Липке не ответила, кряхтела только, так как руки ей веревка выламывала.

– Взрослая женщина, висишь тут голая, кнутом битая, в позоре и моче своей, – продолжал он, – а все оттого, что дура. Не она дура, – Волков кивнул на жену столяра, – ты дура. И это только начало. Сыч, расскажи ей, что дальше будет.

– Дальше будет тебе несладко, – обещал Фриц Ламме, – дальше будет тебе кнут, а если кожа сойдет, то сапог из сыромятной кожи: надену я его тебе и над жаровней греть стану, пока кожа тебе все косточки в ноге не переломает, ходить уже не сможешь. Или железо калить начну, тебе телеса им жечь – кочергу раскаленную в зад хочешь? Или, может, еще куда тебе ее засунуть?

Волков так и не выпускал ее волос, смотрел ей в лицо. И женщина простонала:

– Простите, господин.

– За что? – он уже готов был обрадоваться, но, видно, рано.

– За спесь мою простите, – с трудом говорила Магда Липке.

– Только за спесь?

– Только! – выдавила она.

Волков выпустил ее волосы и сухо сказал:

– Сыч, поднимай ее.

Помощники палача потянули веревку, ноги женщины совсем оторвались от пола, руки ее захрустели, и она истошно заорала.

А Волков поглядел на других баб, что в ужасе сидели на лавке и ждали своей очереди. Ему в голову пришла простая мысль.

Он подошел к толстой жене фермера, сильной солдатской лапой схватил ее за лицо, сдавил щеки крепко и, заглядывая ей в глаза, спросил:

– Она тебя подбила на клевету?

Он так крепко сжал ее лицо, что толстуха не могла говорить, только пыталась трясти головой в знак согласия.

Тогда кавалер выпустил ее и спросил еще раз:

– Говори, чтобы писари слышали тебя, кто тебя подбил на клевету?

– Она, – говорила жена фермера, указывая на висящую на дыбе женщину, – Магда Липке меня подбила.

– Вы вдвоем это делали? – продолжал кавалер.

Как только он это спросил, слева от толстой жены фермера завыла жена столяра Иоганна Раубе Петра. Сползла с лавки на пол и там стала рыдать.

– Она? – добивался истины Волков у жены фермера.

Та судорожно кивала, говорить от страха не могла.

– Отвечай, – заорал кавалер, – писари слова твои записывают! Имена всех назови! Громко! Кто навет делал?

– Ма… Ма… Магда Липке, – лепетала толстуха, – Петра Раубе и я. Все.

– Имя свое назови.

– Марта Крайсбахер.

– А эти две женщины к делу не причастны? – кавалер указал на жену извозчика и жену столяра Ханса Раубе.

– Нет, господин.

– Хорошо, – уже спокойно произнес Волков, – хорошо. За то, что запиралась менее других, буду просить святых отцов о снисхождении для тебя.

– О Господи, спаси вас Бог, – толстуха потянулась руку целовать, да Волков руки не дал:

– Э нет, говори сначала, кто навет писал.

– Писарь Веберкляйн. Из городской магистратуры. Два талера взял, шельмец, за талер не соглашался, говорил, что грех.

– Веберкляйн, Веберкляйн. Прекрасно. – Рыцарь глянул на писарей, те все записывали. – Значит, за талер писать не хотел, потому что грех, а за два написал, греха в том не усмотрел. Молодец.

– Да, господин, так и было, господин, а что мне будет за это?

– Святые отцы решат, – отвечал кавалер, – я только дело веду, а судят они.

Волков глянул на Брюнхвальда:

– Карл, берите этого писаря.