Разрыв - Саймон Лелич

Ну вот, и первое, что делает Ти-Джей: говорит Сэмюэлу, что в пятницу тот должен прийти в джинсах. Что у нас обычай такой, что все учителя в джинсах придут. Сэмюэл тогда еще не подозревал, что у Ти-Джея на него зуб отрос. Ну, может, и подозревал, но ведь он же новичок, так? И должен прислушиваться к тому, что ему говорят. И он приходит в джинсах, а директор отправляет его домой, переодеться — отправляет, точно мальчишку, поскольку учителя в нашей школе джинсов не носят, о нет, это неприемлемо, — и директору приходится самому вести утренние уроки Сэмюэла. А он их терпеть не может, особенно уроки истории. Потом Ти-Джей оставляет Сэмюэлу записку, якобы от директора, в ней говорится, что занятия, которые должен вести Сэмюэл, переносятся в другой класс, на другой этаж. И пока Сэмюэл сидит на чердаке, — мы это место чердаком называем, — пока он сидит там, ждет своих учеников, они вытворяют то, чего и следовало ожидать: орут, гогочут, может, даже стульями кидаются, пока один из них не разбивает в кровь губу и не начинает реветь. Директор все это слышит, влетает в класс, орет на них: сидите тихо, соблюдайте порядок. И естественно, обвиняет во всем Сэмюэла, думая, что тот опоздал на урок, а тот ничего ему не говорит, потому что уже понял, что происходит, и понял, что жаловаться не полагается и ябедничать на коллег тоже.

Много чего было. Глупости, ребяческие выходки. Один раз, к примеру, Ти-Джей пролил на колени Сэмюэла кофе — чашку свою опрокинул — как раз перед тем, как тому нужно было в класс идти. А в другой налепил ему на спину знак, какими учебные автомобили помечают, и Сэмюэл полдня проходил с ним по школе.

Я не смеялась. Я вообще не смешливая. А в этом и тогда-то веселого было мало, а уж теперь и подавно.

Вот из-за этого меня к нему и потянуло. Мне было жалко его, просто жалко и все. Да и таким уж уродом он не был. Не красавец, конечно, привлекательным мужчиной его мало кто назвал бы, но мне он казался симпатичным. Глаза у него были хорошие. Зеленые, почти серые. Добрые глаза, так я тогда думала. Идиотка.

В первый раз мы с ним разговорились после того случая, о котором я вам рассказала. После стычки с Ти-Джеем. Ти-Джея директор куда-то уводит, а Сэмюэл остается стоять на месте, вид у него ошарашенный, оцепенелый, если правду сказать. Все остальные примолкли, но после того, как Ти-Джей и директор ушли, начинают откашливаться, перешептываться, брови приподнимать. Прямо на Сэмюэла никто не смотрит, но все за ним наблюдают.

А я чувствую, что мне этого не вынести. Ну, неловко мне, как и ему. Знаете, он держал бокал с вином в правой руке, потом перенес его в левую. Потом бокал вернулся обратно, а левая как-то судорожно прижалась к ноге. Потом он поправляет галстук, оглядывает потолок и идет вдоль стола с закусками, но ничего с него не берет. И я останавливаю его около блюда с бисквитами.

Не обращайте на него внимания, говорю я, и он улыбается этой его удивительной улыбкой.

В точности это я себе и повторяю, говорит он, и я начинаю смеяться. Немного слишком громко и слишком радостно, и я слышу мой смех таким, каким его слышат другие, а это человеку удается не часто, верно? Жуть какая-то. Ну, я отрезаю себе кусок торта.

Он спрашивает, как меня зовут, я отвечаю, Мэгги. А вы Сэмюэл, говорю, и он кивает. Спрашивает, что я преподаю, и добавляет, только, пожалуйста, не заставляйте меня догадываться. Я говорю, простите? — а он, ничего, не важно. Музыку, говорю я. Преподаю музыку, вернее, пытаюсь ее преподавать. Он говорит, о, и кивает.

Вы любите музыку? спрашиваю я.

Я, наверное, могла бы задать ему сотню вопросов, но в голову мне пришел только этот.

Люблю, отвечает он.

А какую?

Русскую, говорит. Моцарта не люблю.

Вы не любите Моцарта? Почему?

Его слишком многие любят, говорит он. Слишком многие с восторгом рассуждают о том, какой он чудесный.

Разве это причина для нелюбви к нему? спрашиваю я. Понимаете, инспектор, мне-то Моцарт нравится. Я люблю Моцарта. И теперь еще сильнее.

Да, говорит он. Для меня — причина.

Я молчу, потому что не согласна с ним, а затевать еще один спор мне не хочется. Так что спор затевает он.

Вы со мной не согласны.

Нет, говорю я. Это не так.

Думаете, что я не прав.

В общем-то, говорю я, нет. Вернее, да. Я думаю, что вы неправы, но это не страшно. Каждый вправе иметь собственное мнение.

Я знаю, говорит он. Но каково же ваше?

Я возвращаю торт на стол. Есть его мне, вообще-то, не хочется, да и кусок я себе отрезала огромный. По моему мнению, говорю я, не стоит судить о музыке, исходя из чьих-то мнений. Если она говорит вам что-то, примите ее. Не следует отгораживаться от музыки, исходя из того, что кто-то говорит или думает о ней.

Он фыркает. Улыбается.

Что? спрашиваю я.

Вы просто обязаны так говорить, говорит он.

Как? снова спрашиваю я. Как я обязана говорить?

Так, как сказали. Вы обязаны говорить то, что сейчас сказали.

Почему? Почему я обязана это говорить?

Потому что вы учительница музыки, говорит Самуил. И должны притворятся непредвзятой.

Притворяться? По-вашему, я притворяюсь?

Возможно, говорит он. И отламывает уголок от моего куска торта.

Это мой торт, говорю я.

Я думал, он вам не нужен.

Разве я сказала, что он мне не нужен? Нужен.

Так берите его.

Теперь-то он мне зачем? И сказав это, я понимаю, что нагрубила, словно бы дала понять, что, коснувшись торта, он как-то его замарал.

Пожалуй, говорит Сэмюэл, пожалуй, мне пора. Приятно было познакомиться с вами.

Да, отвечаю я. Больше мне сказать нечего. Он уходит и, по-моему, все облегченно вздыхают, а я чувствую себя дурой.

Понимаете, это и было особенностью Сэмюэла — у него имелись мнения. Вы не замечали, что в наше время мнений ни у кого уже нет? Люди слишком много говорят и никого не слушают, да и говорят-то ни о чем. Сэмюэл казался отчужденным, потому что был молчалив, но если ты разговаривала с ним — я имею в виду, разговаривала, не просто болтала, чтобы скоротать время, — он тоже с тобой разговаривал. Слушал то, что ты говорила, действительно слушал, обдумывал услышанное и часто не соглашался с тобой, но говорил тебе то, что думал сам. Мнения его могли казаться самодовольными, или неверными, или немного пугающими — иногда, — но, по крайности, они у него были.

Знаете, что я думаю, говорю я, встретившись с ним в учительской в первый день терма. Считайте это моим мнением, вы ведь так цените мнения. Я думаю, что Моцарт был вторым по величине из всех, когда-либо живших на свете композиторов. Гением. Чайковский же был идиотом, а Рахманинов сентиментальным дураком.

А Прокофьев? спрашивает он без заминки и без удивления в голосе.