История Византийской империи. Том 3. Период Македонской династии (867-1057 гг.) - Федор Успенский

Мы будем иметь случай в другом месте заняться этим спором, в настоящее же время находим достаточным отметить зависимость между посылкой в Моравию проповедников и возникшими отсюда затруднениями. «Исконный ненавистник добра, дьявол, видя, как растет божественное учение, начал подстрекать сосуды свои, внушая им, что это не к славе Божией и что на трех языках установлено славить Бога, на еврейском, греческом и римском, а говорили так латинские и немецкие архиереи и священники и ученики их». Таким образом, ясно, что здесь произошло не непредвиденное столкновение притязаний восточного и западного духовенства, а такое, которое легко можно было предвидеть, и что солунские братья, как члены клира Константинопольского патриархата, являлись здесь исполнителями воли своего духовного главы, действуя на такой ниве, которая имела уже своих деятелей. И не их дело было входить и оценку качеств проповедников, тем более что с точки зрения канонических правил на первом месте стоят интересы епископской власти в каждой отдельной епархии.

В этом отношении оценка происшедшего в Моравии столкновения между греческими клириками и западным (латино-немецким) духовенством совершенно односторонняя у большинства наших историков, которые в данном случае не возвышаются над составителем жития Кирилла. Возьмем хотя бы место из прекрасной в других отношениях работы Малышевского.

«Но нашлись и между людьми, — говорит он, — враги святого дела сев. братьев. Это были латинские и фряжские, т. е. латино-немецкие, архиереи и иереи. Они враждовали против этого дела, как представители немецкого королевства Людовика Немецкого, имевшего притязание на верховенство над славянскими княжествами, грозившее быть устраненным чрез усиление чувства национальной самобытности у славян при богослужении на родном языке… Враждовали они из боязни за свою власть и доходы, ибо в средние века, особенно на Западе, епархия была почти то же, что княжеское владение прелата… Наконец, введение богослужения на народном языке было для латино-немецких прелатов таким новшеством, которое никак не совмещалось с их давнею привычкой к латинскому языку богослужения как священному и единственно законному языку Церкви на Западе… Слышал и видел он и другие суеверия и дурные языческие обычаи, еще жившие в народе, от каких не только не умели отучить его латино-немецкие пасторы, заботливые более о своей власти и доходах, чем о духовном благе чуждого им по племени парода… Восстание латино-немецких епископов и иереев на сев. братьев должно было последовать с 864 г., когда Ростислав, осиленный королем Людовиком Немецким, принужден был дать обязательство покорности и верности ему…» (13)

Весьма достойно замечания, что в этих словах покойного профессора Духовной Академии сквозит намеренное, хотя, может быть, несознательное, пренебрежение к бесспорным и явно нарушенным правам латино-немецкого духовенства, которое уже имело некоторую организацию в Моравии и которое во всяком случае уже имело преимущество приоритета перед греческим духовенством, прибывшим в Моравию хотя бы и по просьбе князя Ростислава, но уже после того, как в ней были посеяны начатки христианства латинским духовенством.

Взаимное отношение греческого и латинского духовенства оказалось почти в то же самое время точно в таком же положении в Болгарии. Немецкий король в 864 г. официально уведомлял папу о намерении болгарского князя принять христианство, в августе того же года вновь высказывалась та же мысль послами болгарского князя, но в 865 г. произошло неожиданное изменение расположений Богориса, и он принял крещение от греческого духовенства (14). Но это, по-видимому, не обязывало болгарского князя ни к чему, он снова завязывает с Римом сношения, прося прислать епископа и священников (в начале 866 г.). При таком положении дел патриарх Фотий составляет свое знаменитое окружное послание к Восточным Церквам, причем характеризовал действия латинского духовенства в Болгарии как совершенно несогласные с каноническими правилами. Окружное послание Фотия осталось единственным памятником, из которого можно хотя до некоторой степени составить понятие о церковной политике этого единственного патриарха, понявшего значение славянских народов, населявших Юго-Восточную Европу, в политической борьбе Запада с Востоком. Бросая взгляд на церковную историю, Фотий видит в ней два периода. Первый благополучно закончился периодом семи Вселенских Соборов и осуждением еретических мнений. Второй внушает лучшие надежды и упования вследствие обращения ко Христовой вере многих языческих народов. Патриарх после упоминания об обращении Армении переходит к новообращенному болгарскому народу, а затем (§ 35) читается знаменитое место об обращении Руси в христианство (15). Но вот как в этом акте рисуются чувства патриарха по поводу столкновения епархиальных прав латинского и греческого духовенства в Болгарии.

«Увы, лукавая, завистливая и безбожная воля и действие! Таковое повествование, будучи предметом достойным евангельской истории, становится поводом к печали, так как радость и удовольствие сменили горькие слезы. Еще не исполнилось и двух лет, как этот народ восприял правое христианское учение, и вот мужи нечестивые и гадкие (ибо какое иное наименование даст им благочестивый), порождение тьмы — ибо они западного происхождения — увы! мне трудно досказать остальное! Они на новоутвержденный в благочестии и только что устроенный народ набросились, как молния или землетрясение, или сильный град, или, чтобы употребить более подходящее сравнение, как дикий вепрь, набросились на виноград Христов, возлюбленный и новонасажденный, и начали уничтожать и губить его ногами и зубами, т. е. хитрыми изворотами и ложными догматами, тогда дерзновенно ими измышленными. Ибо от истинных и чистых догматов и от непорочной христианской веры они злокозненно старались совратить их и отвлечь».

В дальнейшем мы возвратимся к исторической обстановке, в которой происходило обращение в христианство Моравии и Болгарии, теперь же ограничимся приведенными сопоставлениями, чтобы показать, как много выигрывает в своем историческом свете миссионерская деятельность солунских братьев, если взглянуть на нее с точки зрения общей церковной политики Константинопольского патриархата при Фотии и если принять во внимание цену того приза, который был предметом состязаний между Римом и Константинополем в половине IX в. Таким образом, в деятельности Кирилла и Мефодия моравская миссия является узловым пунктом, в котором следует искать ключ ко всем дальнейшим событиям в судьбе их, доселе или возбуждающим сомнения и противоположные толкования, или совсем не поддающимся объяснению.

Вслед за описанием миссии к казарам, окончившейся, как мы видели выше, крещением небольшого числа язычников и освобождением христианских пленников, в Паннонской легенде начинается рассказ о главнейшем деле славянских просветителей — именно, о путешествии в Моравию. «Паки другая речь приспе и труд не меньший первых, ибо Ростислав, князь моравский, по Божию внушению, посоветовавшись с своими князьями и с моравским народом, послал послов к царю Михаилу…» Так открылась просветительная деятельность свв. братьев, имевшая неисчислимые последствия. Каким образом мог возникнуть в Константинополе вопрос о проповеди христианства в Моравии? Если отправляться из жития Кирилла, то моравское посольство оказывалось бы политическим актом совершенно самостоятельным, вызванным исключительно желанием мораван иметь такого проповедника, который бы учил их на их национальном языке. Не говоря о том, что действительность такого посольства возбуждает различные сомнения, в редакции известия об этом посольстве заключаются признаки его тенденциозного происхождения. В Моравии как будто предвидели уже, что движение в пользу славянского языка в богослужении не должно ограничиться Моравией: «да и другие страны, смотря на нас, последуют нашему примеру». Кроме того, давно уже обращено внимание на то место, которым чрезвычайно превозносится византинизм и которое могло быть сказано и выражено лишь в эллинской среде: «от вас бо на все страны всегда добрый закон исходит». Стоит обратить внимание и на другие подробности и отдельные выражения в изложении моравской миссии, которыми доказывается искусственность и предвзятая мысль в Паннонском сказании. Сюда относится главнейше довольно наивное объяснение между царем Михаилом и Кириллом насчет того, есть ли у мораван своя азбука, и весьма осторожное замечание Кирилла насчет возможных в будущем последствий от допущения славянского языка в богослужении: «Кто может на воде беседу написать или навлечь на себя обвинение в еретичестве». Как известно, просветительная деятельность свв. братьев между славянами впоследствии среди латинского католического духовенства встретила большое неудовольствие и нарекания и обвинение в еретичестве. Ясное дело, что составитель этого послания моравского князя уже имел перед глазами главнейшие последствия деятельности Кирилла и Мефодия. Точно так же в содержании ответа, который якобы был сделан со стороны царя, несомненно проглядывает подделка под тогдашние дела и отношения. Таково выражение, что мораване присоединятся к великим народам, которые славят Бога на своем языке, таково же место, без меры восхваляющее Ростислава и приравнивающее его дело к подвигам Константина Великого. Итак, не может подлежать сомнению, что в сказании об обращении Моравии при Ростиславе мы имеем литературное произведение, составленное с преднамеренной целью, которую надеемся выяснить ниже.