142 страуса - Эйприл Давила

год. В этом бизнесе у меня не было никаких знакомств. И лишь свернув все дела на ферме, я смогу приступать к попыткам продать дом с сорока акрами земли. В Монтане меня, конечно же, так долго ждать не будут.

Нет, продажа состоится, я об этом позабочусь. А тете Кристине расскажу обо всем, когда юристы Джо Джареда привезут окончательный вариант договора и дело примет официальный оборот. Не нужно огорчать ее без необходимости, у нее и так забот полон рот. Я сделала еще один глоток виски и передала кружку Девону.

На разделочном столе около вазы с белыми лилиями из церкви стояла урна с прахом. Темное дерево было отполировано и пропитано маслом, так что поверхность напоминала топографическую карту. Сосуд казался слишком маленьким, чтобы вместить останки женщины, сыгравшей такую огромную роль в моей жизни.

Я отхлебнула еще виски.

Тетя Кристина доела лазанью и, вздыхая, с помощью рук поднялась со стула. Лежавший на диване кот дернулся и вскочил на свою единственную переднюю лапу.

— Мне пора, — сказала тетя, бросая в помойное ведро бумажную тарелку.

Гриффит, решив, что причин для беспокойства нет, снова улегся. Перед уходом тетя Кристина приложила руку к урне, закрыла глаза, и я увидела, как ее губы шевелятся, произнося то ли молитву, то ли прощальные слова — я не смогла разобрать.

Я проводила ее до минивэна. Ни одна из нас не сказала ни слова. Над гравиевой подъездной дорожкой, на которой хрустели наши шаги, висели низкие тучи. Тете потребовалось некоторое время, чтобы забраться в машину и натянуть на огромный живот ремень безопасности. Потом она опустила окно.

— «Надейся на Господа всем сердцем твоим, — наставительным тоном произнесла она, — и не полагайся на разум твой».

Я терпеть не могла, когда она фонтанировала цитатами из Писания. Из-за чужих слов между нами пролегла пропасть, словно я уже разговаривала с кем-то посторонним. И что вообще означала эта фраза? Неужели тетя Кристина в самом деле считала, что я должна пренебрегать собственным пониманием вещей и ждать, когда Бог спустится с небес и скажет мне, что делать, словно какому-нибудь Ною?

Тетя, кажется, почувствовала мое раздражение и бросила проповедовать.

— Все будет хорошо, — проговорила она и протянула из окна руки, чтобы подержать в них мою. — Береги себя, Таллула. Увидимся за ужином в среду, как обычно.

Меня удивило, с каким облегчением я услышала эти слова.

— До свидания, тетя Кристина.

— Спокойной ночи, Таллула, — ответила она и завела мотор. Головные фары прорезали в ночи туннель. Я посмотрела, как тетя уезжает и за ней смыкается темнота.

Еще долго после того, как машина тети Кристины исчезла во мраке, я смотрела на дорогу. Я была рада тому, что на ранчо вернулась тишина, но назойливое чувство, будто чего-то не хватает, не покидало меня. Я действительно ждала маминого приезда. Я бранила себя за такую доверчивость, но в то же время самым глупым образом лелеяла надежду, что она появится, с пахнущими сигаретным дымом волосами и десятком приготовленных оправданий, почему пропустила похороны собственной матери.

Пришлось напомнить себе, что мама не сентиментальна: она не шлет открыток на праздники, не хранит старые фотографии и определенно не наносит визитов. Неразумно было рассчитывать, что смерть бабушки Хелен приведет ее домой, что бы она ни обещала по телефону. Мамина нога не ступала на ранчо с того вечера, как на шестом месяце беременности мною она запрыгнула на сиденье мотоцикла к своему бойфренду и укатила в Лос-Анджелес.

Мама никогда не интересовалась семейным бизнесом. В детстве она рассказывала мне, что выросла на страусиной ферме в пустыне, но умалчивала о многих подробностях — так же как и о том, что у меня есть тетя и дядя. Только во втором классе, когда в школе нам дали задание нарисовать семейное древо, мне в голову пришел вопрос о более дальних родственниках.

На уроке я написала оранжевым карандашом на отсканированном изображении большого ствола дерева свое имя и затем, как велела учительница, нарисовала две ветви в виде буквы «У». В конце одной ветви я поставила имя матери — Лора Джонс, но, пока остальные дети продолжали работать, добавляя отцов, дедушек, двоюродных братьев и сестер, я скучала. Учительница предложила мне закончить дома.

Когда я показала схему маме, она вырвала из блокнота лист и велела мне нарисовать дерево заново. Я объяснила, что линованная бумага не подходит — мы должны использовать тот листок, который выдала нам учительница.

Мать в раздражении выхватила у меня линованный лист и, приложив к тому, что я получила в школе, обвела контуры дерева.

— Зацени, — сказала она. — Вышло супер.

Получилось вовсе не супер. Полоски выглядели лишними, а рваный край смотрелся неопрятно.

Я колебалась, и тогда мама закатила глаза и написала поперек ствола мое имя. Букву «У» она поместила над моим именем с единственной линией, ведущей к ее имени, а выше добавила штангу, на концах которой написала «Бабушка Хелен» и «Дедушка Хэнк».

Я наморщила нос и скептически спросила:

— И это всё?

Тогда мама сдалась и присовокупила еще два имени: «Стив» и «Кристина», растолковав мне, что это ее брат и сестра. Она упомянула их в первый раз. Когда я поинтересовалась подробностями, мама сказала, что Стив старше ее, а тетя Кристина моложе, но на мои дальнейшие вопросы только небрежно махнула рукой и произнесла:

— Много будешь знать — скоро состаришься, кукла. — Затем налила себе очередной бокал вина и вышла из комнаты, что очень ясно означало: разговор окончен. Но я поплелась за ней в спальню.

— Кем был мой отец? — требовательно вопросила я.

Мама поставила стакан на комод и сняла блузку.

— Неважно, — ответила она, стоя в одном бюстгальтере и перебирая одежду в шкафу. Потом сдернула с вешалки черный топ с глубоким вырезом и надела его. — Важны только ты, — она коснулась моего подбородка, — и я.

Я хлопнулась на кровать.

— Но я хочу знать!

— Нечего тут знать. — В ее голосе появились металлические нотки, тончайшее предупреждение. Она взяла свой бокал, на меня пахнуло знакомым сильным запахом вина, и одним движением опрокинула в рот половину содержимого. Затем из кучи на полу она выудила пояс с шипами и сменила тапки на туфли с восьмисантиметровыми каблуками.

Я поняла намек: не приставать. Настойчивость показалась бы ей принуждением, а мама не выносила, когда ее заставляют что-то делать или пытаются разговорить против ее воли. Дело не в том, что мне угрожало физическое наказание. Собственно, когда я была маленькой, то иной раз даже хотела, чтобы она ударила меня.