Красный Адамант - Юлия Винер

Но только не у нас. Я хорошо понимаю, что им тоже где-то надо жить, но почему обязательно у нас? У них у самих не то двадцать, не то тридцать своих арабских стран, да богатых, с нефтью, так неужели же им где-нибудь там местечка не найдется? Нет, упорно хотят здесь, где нам самим тесно, при этом все время всем недовольны, сплошные беды и им, и нам. Все могу понять и простить, и недовольство их понимаю, но вот этого их упорства я понять не могу. И не из-за расизма, я не расист, вот уж что нет то нет, сам с нееврейкой живу, а потому что неправильно, если высокоразвитый народ живет вперемешку со слаборазвитым. Со временем они, может, и разовьются до нашего уровня, и тогда, я считаю, все конфликты закончатся, но это когда еще будет, если вообще.

Я это все к тому, что я дверь открыл к Кармеле идти, вышел на площадку, а там стоит Азам, официант из ресторана. Правда, узнать его трудно, но я сразу узнал, чуть по имени не назвал, хорошо, спохватился. Стоит и табличку на двери читает, и палец уже на кнопку звонка положил.

Я быстро зашел обратно в квартиру, но дверь закрыть не успел, он улыбается и вежливо так говорит:

— Господин Чериковер? Здравствуйте. У меня к вам небольшой разговор, разрешите зайти? — и дверь рукой придерживает.

— Нет, — говорю, — нельзя, я болен, я вас не знаю.

И дверь к себе тяну, но разве мне с ним справиться.

Вошел, меня оттеснил, хотя мягко так, боли никакой не причинил.

— Извините, — говорит, — я ненадолго. А что с вами?

Взял меня под руку и ведет в комнату. Посадил на диван, тоже аккуратно, подушку под спину подсунул — ну, прямо тебе нянька. Они вообще, говорят, няньки и медбратья замечательные. Терпенья много, потому что голова ничем не занята. А как на иврите говорит! Мне бы так.

Он говорит, а я молчу, коврик к груди прижимаю и про себя думаю, кому бы позвонить, позвать, но до телефона далеко.

— Вы что, — говорит, — один дома? Вам, может быть, помощь нужна? Что-нибудь тяжелое, или за лекарством сходить? Я охотно.

И одет чисто. Больше того, красиво одет. Я-то привык его все в фартуке наблюдать да в джинсах, а тут на нем белые штаны и рубаха тоже белая, полотняная, у ворота вышита, индийская, что ли. А волосы! На работе на нем всегда была маленькая шапочка, а тут волосы до плеч, мелким штопором и блестят, а что сам красавчик, я уже упоминал. Прямо тебе артист какой-нибудь, а не араб. Даже страху меньше стало. А он стоит, руки лодочкой сложил, перед собой держит и говорит:

— Вы только не бойтесь. Ничего плохого не хочу, только хорошее. Меня зовут Азам, я работал официантом в ресторане тут внизу. Да вы ведь знаете, — и опять улыбается.

— Ничего не знаю, — бормочу.

— Сейчас все объясню. Дело в том, что у меня зрение исключительно острое. И я всегда все кругом замечаю. А мой напарник, вы знаете, Коби, он стесняется носить очки, а видит так себе. По работе не мешает, но кругом мало что видит.

Я расхрабрился:

— Ты что мне сказки рассказываешь? А ну, уходи отсюда. Сейчас полицию позову.

Качает головой:

— Нет, не позовете. Мы с вами так договоримся.

— Пошел вон!

Кланяется, руки к груди прижимает. И отходит к окну, мой станок разглядывает.

Ладно, думаю, все равно ведь ничего не знает. И почему-то совсем его не боюсь. А он открыл окно пошире, выглянул наружу и говорит:

— Вот здесь вы всегда и сидите. И всегда вниз смотрите. И в тот день тоже сидели и смотрели вниз. И все видели.

Ну хорошо, сидел. И все видел. И что? Ведь он не знает, что за вещь, не может знать. Стали бы они его в такое дело посвящать! Так, втемную щупает.

— Но вы не бойтесь, никто, кроме меня, на вас никогда внимания не обращал. А я никому не сказал. Хотя знаю, что у вас. Хозяин меня даже не очень и распытывал, знает, что я и в руках не держал, а думает на Коби. И в полиции я ничего про вас не сказал. Ни про вас, ни про мешки, ничего.

Господи, его же в полицию таскали! Может, и вякнули ему, что ищут, иначе как и допрашивать?

— Не сказал и не скажу, как бы дело ни повернулось. Даже если не сговоримся, все равно не скажу, так что не бойтесь.

Может, он и не знает что, зато знает у кого.

Тут только я и забоялся по-настоящему. Не его самого, вот, убей его, не боюсь, может, потому, что красивый такой и ласковый, но ведь если я не признаюсь, пойдет и хозяину заложит, денег попросит и продаст. И продаст-то недорого, они деньги любят, а цены им не знают. А признаться — да это, может, просто ловушка, его, может, сам хозяин и подослал. И так нельзя, и так нельзя. Говорю опять:

— Уходи отсюда, не знаю, чего ты тут болтаешь, — но сам чувствую, что убедительности большой уже нет.

Головой качает, улыбается.

— Ведь у вас? Что же вы с этим будете делать? Нездоровый человек. А я ходы найду, я знаю людей, и вам хорошо будет, и мне.

— Слушай, — говорю, — Азам, чего ты ко мне пристал? Сам видишь, я инвалид, и взять с меня нечего. Чего ты меня мучаешь?

Миролюбиво говорю, понимаю, что злить его опасно, и хочу понять, знает он, о чем речь, или на пушку берет.

— Не бойтесь, — говорит, — к ним я не пойду в любом случае. Я их сам терпеть не могу, обещали за помощь тысячу шекелей, не дали ничего, только с полицией связали да работу потерял, а мне деньги нужны, я в Лондон учиться хочу, и братишек обучить, у меня четверо.

— Чему же это ты хочешь учиться? — спрашиваю.

Это я время решил протянуть, пока дочка придет, при ней побоится, глядишь, и отвалит. А там, может, что придумаю…

Он чего-то ответил, а я не понял, видно, думаю, по-ихнему, и говорю:

— Чего-чего? Я по-вашему не понимаю.

Весело так рассмеялся и говорит отчетливо:

— Кампэрэтив лингуистикс. В вашем, — говорит, — университете поучился, теперь в Лондоне хочу.

Ишь как заворачивает! В университете он учился. Лунгистик какой-то. Зачем это ему, спрашивается. Что он с этим у себя в деревне будет делать?

Еще немного пообменивались, он свое гнет, у тебя и у тебя, я свое, не знаю и не знаю, вокруг да около, так и не пойму, в курсе он, нет…

Тут, слышу, дочка дверь открывает.

20

Что моя дочь Галина очень интересная, это даже мне заметно, не говоря о других.

Ей еще пятнадцати не было, мать жаловалась, что с ней никуда нельзя выйти, мужики очень пялятся. И ведь не сказать, что красивая, но вот есть у нее это, иностранным словом называется, сейчас не вспомню. По-моему, ничего хорошего в этом нет, говорил ей не раз — ты бы поменьше выставлялась, а то стыд смотреть и плохо кончится, но она только смеется и говорит, это ты просто другим мужикам завидуешь, что им со мной можно, а тебе нельзя. Про родного отца такую гадость сказать, а? Татьяна, наоборот, говорит, хорошо, легче замуж выйдет. Но пока не вижу, чтоб собиралась, хотя пора. И, что удивительно, даже гуляет не сильно, все говорит, учиться хочу. Чуть было ее в армии не оставили, чем-то она им очень пришлась, и она хотела, но я не дал согласия, мне только дочери-генеральши не хватает.