Дети героев - Лионель Труйо

— А жена убитого может дать показания?

— Нет, — заплакали плакальщицы.

— Эти мальчик и девочка уже совершали насильственные действия в отношении жителей квартала?

— Нет, нет, никто на них и подумать не мог!

— А дружок у девочки есть?

На этот вопрос отвечать никто не захотел, но, чтобы не молчать, люди начали плести всякое, что вообще-то девочка очень скрытная, покрепче иного мальчишки, это точно, а главное, такая вся независимая. Начальник в штатском вытащил из кармана мобильник и пошел звонить в уголок, чтобы никто не мешал. Поговорил, опять сунул телефон в карман и сказал, что сейчас подъедут „скорая“ и мировой судья. Никакой мировой судья так и не приехал, и „скорая“ решила его не ждать. Кстати, насчет „скорой“. Хорошо, что этот полицейский позвонил, потому что та „скорая“, которую вызывал хозяин мебельной фабрики, приехала только поздно ночью, когда все уже спали. Я вам все рассказываю как есть, потому что у нас не так много времени. Санитары со „скорой“ намучились, поднимая тело. Оно оказалось таким тяжелым, что они кликнули помощников, иначе никак не могли взгромоздить его на носилки. Долго возились. Грустно было смотреть, когда они его тащили. В узких переходах тело застревало. Они опять позвали на помощь кого покрепче и протиснулись с носилками, повернув их набок. Извини, Мариэла, Жозефина вернулась на землю и сразу сказала: „Это Мариэла, это не Колен, это Мариэла“, — и опять унеслась в заоблачные выси, к своему Господу. Поначалу полицейские вели себя с ней не очень-то любезно, во что бы то ни стало хотели ее допросить, но тут пришла одна тетка, сказала начальнику, что она представляет женскую лигу. И начальник сразу начал очень вежливо со всеми разговаривать. С поддержкой полицейского начальника тетка из лиги выгнала из дому всех мужчин и большую часть плакальщиц. Только ман-Ненетта наотрез отказалась бросать Жозефину одну: „Я пятнадцать лет живу в бидонвиле, и все эти годы мы всегда молились вместе“. И ей позволили остаться. Через несколько минут тетка из лиги снова вышла, окликнула телевизионщиков, которые как раз тянули свои провода и заряжали камеры, и сказала, что лига берет на себя защиту жертвы, которая вскоре будет в состоянии сделать заявление. Сперва никто ничего не понял. Корасон был мертв, его везли в морг. Но она добавила, что Жозефина тоже является жертвой, жертвой насилия со стороны пьяницы-мужа. Отныне ей предстоит одной заботиться о двух трудных подростках — девочке, вступившей в переходный возраст, и мальчике со слабым здоровьем, перенесшем несколько тяжелых заболеваний. Мы не все поняли из ее выступления, но одно было ясно: она умеет говорить на публику. Закончив свою речь, тетка вернулась в дом за Жозефиной. Полицейский в штатском тоже дал короткое интервью: „Совершено кровавое преступление, — говорил он, — начато уголовное расследование, и полиция считает своей задачей найти детей“. Все ждали Жозефину. Репортеры проявляли беспокойство, потому что уже начинало темнеть. Наконец, ман-Ненетта и тетка из женской лиги под руки вывели Жозефину из дома. Журналисты бросились к ней. Полицейские окружили ее кордоном, чтобы не подпустить тех, кто решил остаться до конца. На Жозефине было чистое платье, и она умыла лицо. Она сказала: „Мариэла. Я знаю, что это…“ Тетка из лиги легонько шлепнула ее по руке, и она начала снова: „Я любила своего мужа, и он любил меня. Мариэла, я знаю, что это… Нет, не так. Мариэла, я прошу тебя, вернись. Вернись и приведи Колена. Я ничего не видела, я спала. Вот эта дама пообещала мне помочь, она и вам поможет. Мариэла, я знаю, что…“ Все почувствовали разочарование, потому что Жозефина ничего не рассказала, как было совершено преступление. Только тетка из лиги сказала, что все хорошо, и попросила разрешения в последний раз обратиться через камеру. Журналисты намекали ей, что уже темно. Все равно никто ничего не увидит. Да и в любом случае, в вечерние новости событие уже не попадет, потому-то они и сами не торопятся вернуться на студию. Но дама ни за что не желала ждать завтрашнего дня и попросила полицейских взять их с Жозефиной с собой. Та отказывалась уезжать без ман-Ненетты, и тетка согласилась забрать обеих. Таким отрядом — мужчины впереди, женщины сзади — они и двинулись к полицейской машине, в которую забрались все вшестером. В том же самом порядке: мужчины на переднем сиденье, женщины — на заднем. Все было кончено. Остались только комментарии, болтовня и пословицы, наверное, кое-кому они помогли заснуть в ту ночь. Мы с Джонни спустились с крыши мебельной фабрики. Домой идти нам не хотелось, потому что родители наверняка будут весь вечер пережевывать случившееся. К тому же мы волновались за вас — где вы будете ночевать. В конце концов Джонни сказал, что пора по домам и что — слово Заики — мы должны скоро с вами увидеться, потому что завтра суббота, и Колен обязательно будет крутиться возле исправительной тюрьмы».

* * *

Им пора было возвращаться. Они слишком долго отсутствовали и опасались расспросов, которые им вполне могли учинить. Мне хотелось объяснить им, что мы сделали это не нарочно, несчастье произошло случайно. С ними я мог говорить, не боясь нарушить обещания, данного Мариэле. Что хорошего, если друзья, с которыми видишься в последний раз, сохранят о тебе плохое воспоминание? Мне хотелось, чтобы они мне поверили, согласились с теми словами, что я собирался произнести. Это был несчастный случай, а вовсе не преступление. Вот такая полуправда-полуложь. Просто слова, необходимые мне для сохранения нашей дружбы. Они не стали вдаваться в подробности, предпочли сделать вид, что правды не существует, а если она и существует, то не имеет никакого значения, и ушли насвистывая, не отпустив ни единого замечания. После их ухода мы не долго оставались на площади Карла Бруара. Покинув ее, побрели куда глаза глядят, и ноги вынесли нас в студенческий квартал. Во дворе юридической школы спорили будущие политики. В инженерной школе парни сидели на подоконниках и обсуждали футбол и девушек. Студенты-медики выделялись белыми халатами и какой-то особенной элегантностью. Они передвигались чуть ли не на цыпочках, едва касаясь ногами земли, словно боялись пораниться. Белый цвет плохо сочетается с палой листвой, апельсиновой кожурой, смятыми бумажками и грязью стен, заляпанных тысячами пальцев. Когда я болел малярией, раз в неделю ходил к педиатру. Это был молодой врач, который все время улыбался и говорил ласковым голосом. Он угощал меня конфетами. Постепенно я начал относиться к нему как к другу. Он расспрашивал меня о жизни, семье, школе. «Мой отец был боксером в Доминиканской Республике, а сейчас работает в автомастерской. Мать ведет хозяйство и почти никуда не ходит, хочет быть поближе к Богу. А в школу я хожу, только когда у нас есть деньги. Заботится обо мне в основном сестра». Даже не зная Мариэлу, он высоко ее ценил и предрекал, что из нее получится отличная медсестра, потому что мое состояние заметно улучшалось. Но я не представлял себе, чтобы Мариэла могла всю жизнь провести в больничных палатах, в белой шапочке и перчатках. Мариэла любит дышать воздухом свободы. Посещения врача здорово изменили мою жизнь. Вообще мне понравилось болеть. Я очень гордился тем, что у меня теперь есть друг за пределами бидонвиля. Все-таки что-то новенькое. Он рассказывал мне о своей работе, и я много узнал о нем. Однажды, когда уже совсем поправился, я пошел к нему без записи. Он работал и все так же улыбался. Я подождал, пока разойдутся остальные пациенты, и завел с ним разговор об астме и брюшном тифе. У нас в квартале, если ребенок начинает задыхаться или не узнает своих родных, все говорят, что у него или астма, или брюшной тиф. Он ответил, что я теперь здоров, а у него много работы, и дал конфетку маленькой девочке, которая пришла к нему на прием в первый раз и громко плакала. Какой же я был дурак. Этот врач даже имени моего не знал, но я на него не сержусь. Это вам не сахар — целыми днями улыбаться как заведенному целой армии больных детей. Надеюсь, Жозефина не совершила той же ошибки с теткой из лиги. Она сейчас временно живет у этой самой тетки, но дружба богатых — штука ненадежная. Студенческий квартал мне нравится. Здесь не услышишь печальных голосов. Жалко только, что не удалось заглянуть в художественную школу, в класс, где учат играть на гитаре. Я внимательно осмотрел покрытую рисунками стену фасада, но так и не понял, что же там изображено. Правда, надо сказать, жизнь порой тоже ни на что не похожа. На улице сновали торговцы, наперебой предлагавшие студентам колотый лед и газеты. Мариэла попросила у меня монету в пять гурдов и купила газету. Мы забрались на каменную ограду, возле факультета естественных наук. Мариэла развернула газетный лист и спряталась за ним. Остались видны только ноги, которые ей для устойчивости пришлось раздвинуть. Платье у нее задралось почти до самых бедер. Какой-то студент в белом халате так и приклеился к ней взглядом, как будто хотел прочитать газету. Мариэла, не догадываясь об этом, раздвинула ноги еще шире. Пока она изучала газету, я следил за работой передвижного фотографа, устроившегося со своей аппаратурой в салоне сломанного микроавтобуса. Студенты входили туда и усаживались на табурет. Он поправлял каждому воротничок, устанавливал голову в нужном положении, задергивал шторку и делал снимок. Студенты медицинского факультета снимали с себя белые халаты и в обычной одежде уже ничем не отличались от других. Такие фотографии делают на паспорт или для получения заграничной визы. Ман-Ивонна настояла, чтобы мы тоже сфотографировались. Нам есть было нечего, а она хотела, чтобы у каждого члена семьи был паспорт: это как бы приближало нас к отъезду. В бидонвиле у многих под матрасами хранятся паспорта — маленькие синенькие книжечки с чистыми страницами. Лежат и ждут своего часа. В газете как раз про это и писали. Мариэла успела прочитать достаточно. Она подняла голову и проследила за взглядом студента, протянула мне газету, чтобы студент мог разглядеть ее целиком. Она ему улыбнулась, не меняя позы. Меня эти фокусы разозлили. Не могу сказать, что я ее ревновал. Какое я имел на это право? Она и мне улыбнулась, словно давала разрешение тоже смотреть. Как будто принимала меня в игру, но я не посмел и вместо этого погрузился в чтение статьи. В ней говорилось про нас, что мы собирались покинуть страну. Про Корасона, который продержался против Эль-Негро всего половину первого раунда. Журналист заполнил недостающие страницы в биографии Корасона: рассказал о годах его жизни после боксерского матча, про которые никто ничего не знал, и как однажды вечером он вернулся с опозданием на десять лет. О том, как отец выставил его вон, потому что в двадцать пять лет пора повзрослеть. О Жозефине — сироте из приюта, которую монахини научили одному — повиноваться приказам. О том, как он притащил Жозефину в бидонвиль. Муж, который обращается с тобой как с половой тряпкой, все же лучше, чем куча монашек, заменяющих тебе отца и мать. Рассказал о нас, что мы не могли простить Корасону запрета воспользоваться наследством ман-Ивонны. Что мы превратились в государственную проблему. Рассказал о ман-Ивонне, с которой журналисты так и не смогли связаться по телефону. О ман-Ивонне, которая на старости лет оказалась одна-одинешенька во Флориде. О даме из женской лиги, объявившей сбор средств для помощи Жозефине. Статья была длиннющая, напечатанная мелким шрифтом. Я прочел ее не всю. Мариэла еще примерно полчаса не выбрасывала газету, пока постепенно не начало смеркаться. Вечер еще не наступил, но читать уже было трудновато. Студенты покидали здания факультетов. Медики снимали халаты, складывали их и убирали в сумки. Кому было по пути, собирались в небольшие группки. Мы почти машинально пошли следом за самой многочисленной из них. Они направлялись на стадион, где вечером должны были играть мировые звезды. По дороге я выбросил газету, чтобы освободить руки. К тому же наши имена, напечатанные на первой странице, внушали мне ужас. Это я хорошо помню. На других страницах, в середке, была одна статья в рубрике «Новости», еще длиннее, чем посвященная нам, там говорилось, что в городе на юге скоро будут отмечать День моря. Там были фотографии, и всех желающих приглашали принять участие в празднестве. Не знаю, какую из этих двух статей так долго читала Мариэла. Я у нее не спрашивал. На следующий день, когда нас схватили, мы потеряли друг друга из виду, разделенные жаждущей справедливости толпой, она успела крикнуть: «Братишка, встречаемся в Пестеле!» По-моему, именно так назывался тот город, про который писали в газете.