Сципион Африканский. Победитель Ганнибала - Генри Лиддел Гарт

Полибий (и Ливии, явно вслед за ним) рассказывают нам, что Сципион, опытный в делах военных, но не в обращении с бунтовщиками, испытывал серьезную тревогу и замешательство. Если это было так, его действия этого не показывают. Для новичка, да и для опытного командира, его действия в данной ситуации кажутся шедевром рассудительности, такта и решимости. Он послал сборщиков, чтобы собрать взносы, наложенные на различные города для содержания армии, и позаботился дать знать, что деньги пойдут на погашение задолженности солдатам. Затем он опубликовал прокламацию, что солдаты, чтобы получить жалованье, должны прийти в Новый Карфаген – все вместе или отдельными группами, как они желают. В то же время он приказал армии в Новом Карфагене готовиться к маршу против Андобала и Мандония. Эти вожди, кстати, услышав, что Сципион несомненно жив, убрались в пределы собственных границ. Таким образом, мятежники, с одной стороны, оказались лишенными потенциальных союзников, а с другой – набрались смелости двинуться в Новый Карфаген, привлекаемые перспективой получения платы и, еще более, уходом армии. Они оказались, однако, достаточно осторожны, чтобы выступить все вместе.

Семеро трибунов, которые расспрашивали их о жалобах, были посланы им навстречу с секретными инструкциями выявить вожаков и пригласить их к себе на обед. Мятежники прибыли в Новый Карфаген на закате и приободрились при виде армии, готовящейся к маршу. Прием также усыпил их подозрения; их приветствовали так, как будто они прибыли как раз вовремя, чтобы сменить уходящие войска. На рассвете войска действительно выступили, согласно приказам, но у ворот были остановлены и сложили вещи. Затем охранники мгновенно получили приказ перекрыть все выходы из лагеря, а остальные войска – окружить мятежников. Последние тем временем были созваны на общее собрание и охотно повиновались приказу, ибо думали, что и лагерь, и сам полководец уже у них в руках.

Первый шок они пережили, когда увидели своего полководца полным здоровья и сил, а вовсе не больного, как они ожидали. Второй удар пал на них, когда, после неприятного молчания, он обратился к ним со словами, странным образом не соответствующими опасности его положения. Ливии приводит речь слово в слово и полностью, и в его изложении она кажется шедевром ораторского искусства и стиля. У Полибия она короткая и блестящая, более естественная по тону, и предваряется замечанием, что Сципион «начал говорить примерно следующее». Любитель литературных красот предпочтет версию Ливия; но историк, взвесив время и обстоятельства, предпочтет версию Полибия, хотя она передает скорее общий смысл, чем подлинные слова Сципиона.

Несмотря на эти сомнения, при начале речи мы будем цитировать Ливия, ибо оно так красноречиво, и вполне возможно, что такое начало могло быть записано точно. Заявив, что он не знает, как к ним обращаться, Сципион продолжил: «Могу ли я назвать вас соотечественниками – вас, которые восстали против своего отечества? Или солдатами – вас, которые отвергли командование и власть вашего полководца и нарушили вашу торжественную присягу? Могу ли я назвать вас врагами? Я узнаю людей, лица, одежду и осанку товарищей и соотечественников, но я вижу действия, слова и намерения врагов. Чего вы желали и на что надеялись, как не на то же, что илитурги и лацетаны?» Далее он выражает удивление перед теми жалобами и ожиданиями, которые толкнули их на восстание. Если это были просто жалобы на задержку жалованья, причиненную его болезнью, то разве такие действия – ставящие под угрозу отечество – оправданны, особенно если учесть, что им всегда платили сполна, как только он принял командование? «Наемников действительно иногда можно простить за восстание против нанимателей, но нет прощения тем, кто сражался за самих себя, за своих жен и детей. Это как если бы человек, которого подвел в денежных делах его отец, взялся за оружие и убил того, кто дал ему жизнь» (Полибий). Если причина не просто в жалобах, тогда не в том ли дело, что они надеялись на большую выгоду и грабежи, перейдя на службу к врагу? Если так, кто стал бы их возможными союзниками? Такие люди, как Андобал и Мандоний, – прекрасная вещь довериться таким многократным перебежчикам! Затем Сципион обливает презрением вожаков, которых они выбрали, невежественных и низкорожденных, пародируя их имена, Атрий и Альбий – Чернуха и Белуха, – тем самым обращаясь к чувству смешного и к суевериям своих слушателей. Он воскрешает мрачную память о легионе, который поднял бунт в Регии и за это был обезглавлен весь, до последнего человека. Но даже эти люди отдались под команду военного трибуна. А какую надежду на успех бунта могли питать они? Даже если бы слух о его смерти был верным, неужели они воображали, что такие испытанные вожди, как Силан, Лелий или его собственный брат, не смогли бы отомстить за оскорбление Риму?

Когда он потряс их уверенность в себе и возбудил их страхи такими красноречивыми аргументами, он вымостил дорогу к тому, чтобы оторвать их от зачинщиков и вновь завоевать их преданность. Сменив жесткий тон на мягкую речь, он продолжает: «Я буду ходатайствовать о вашем оправдании перед Римом и перед самим собой, используя довод, повсюду признанный среди людей, – что любые толпы легко сбить с пути и подвигнуть на крайности, так что множество людей всегда готово измениться, как море. Ибо как море по своей собственной природе спокойно и безвредно для путешественников, однако, будучи возбужденным ветрами, принимает тот же бурный характер, как ветер, – так и множество людей всегда принимает тот же характер, какой имеют его вожди и советники». В версии Ливия Сципион проводит также искусное сравнение с намерением тронуть их сердца: он сравнивает собственную недавнюю телесную болезнь с их душевной болезнью. «Поэтому я в настоящем случае… согласен помириться с вами и даровать вам амнистию. Но с зачинщиками, виновными в бунте, мы отказываемся помириться и решили наказать их за их преступления…»

Когда он кончил говорить, верные войска, окружившие собрание, ударили мечами о щиты, чтобы вселить ужас в мятежников. Раздался голос глашатая, называющий по именам осужденных агитаторов; преступников ввели обнаженными и связанными в середину собрания и тут же казнили на виду у всех. Это был продуманный и рассчитанный по времени план: мятежники были слишком устрашены, чтобы поднять руку или голос протеста в защиту прежних вожаков. По исполнении наказания масса солдат получила уверения в прощении и приняла новую присягу верности трибунам. Характерно для Сципиона, что каждый солдат сполна получал свое жалованье, как только называл имя.

Мастерский выход из тяжелой и грозной ситуации сильно напоминает методы Петена при усмирении мятежей 1917 г. – не изучал ли великий француз, случайно, историю мятежа на Сукроне? – не только сочетанием суровости к зачинщикам со справедливым удовлетворением жалоб, но и восстановлением морального здоровья воинских частей с наименьшим возможным использованием меча. То была поистине экономия сил, ибо восемь тысяч мятежников сделались не просто ненадежным подкреплением, из трусости подчиняющимся приказам, но лояльными сторонниками.

Однако подавление мятежа было только первым шагом к выправлению ситуации, созданной болезнью Сципиона. Экспедиция против Гадеса окончилась неудачей – прежде всего потому, что заговор был раскрыт карфагенским командующим, а заговорщики арестованы. Хотя Лелий и Марций добились успехов местного значения, Гадес они застали готовым к обороне и, вынужденные оставить свой план, возвратились в Новый Карфаген.