Первая волна: Сексуальная дистанция - Мила Левчук

В ответ полетели смеющиеся смайлы. И, не дожидаясь вопроса, она сказала сама: познакомься, это слон.

«А я год назад вышла замуж. Детей пока нет, но мы бы хотели».

Год. Мы. Это был нокаут. Алекс откинулся в кресле на спинку и резко оттолкнулся ногами от пола и отъехал на несколько метров назад, будто из монитора ему в лицо плеснули кислотой. Он ее даже чувствовал, только не лицом, а всеми внутренностями, что горели и плавились изнутри грудной клетки. Стало трудно дышать. Лекс ударил кулаком в грудь и попробовал глубоко вдохнуть. Воздух не проходил. Твою мать!

Он начал часто, поверхностно дышать. Вскочил, прошелся по комнате. Зажмурившись, он видел ее сияющий силуэт в солнечном луче. У нее была другая судьба. Другая! Выйти замуж за него, быть художницей, пусть бы за это не платили, но она могла бы творить, создавать что-то прекрасное. Ему родить ребенка. Такую же девочку, как сама. Такую же точно. Лицо горело, резало глаза.

– Не смей! – зарычал он сквозь зубы, впиваясь в лоб пальцами. – Не вздумай, твюмть!

Зарычал от нестерпимой боли. Может, это инсульт? – подумалось с облегчением. Подохну тут один и все кончится? Он повернулся к зеркалу, в надежде увидеть асимметричную улыбку, но на него скалился полубезумный, больной человек с лихорадочно горящими глазами. Лекс отшатнулся. Сам себя напугал. Он вылетел из комнаты и прямо в одежде вошел под ледяной душ. Его окутало струями тропического ливня, по лицу побежали холодные капли, тело сжалось, затряслось, наконец он сделал судорожный, глубокий вдох.

Он не понимал, что с ним, почему так больно? Как вообще такое бывает? Это же ненормально! Несправедливо, черт возьми. Не должно так быть.

Нет, к черту, дурная была затея. Он убедился, что образ, сочиненный в голове, с оригиналом не совпадает. Убедился, что не состоится сценария, когда он в самый распоследний момент вбегает в ЗАГС и с истошным криком в прыжке выбивает у нее из пальцев ручку, занесенную над свидетельством о браке. Отбивать ее поздно. Соблазнять противозаконно. А наблюдать за всем этим невыносимо больно. Бежать! Забыться. Никогда больше не писать и не видеть. Никогда… никогда!

Стоило Лексу принять решение, как ледяные струи стали невыносимы. Одежда мерзко липла к телу. Он трясущимися руками выключил воду и с остервенением содрал с себя мокрые шмотки.

– Тоже мне, Ипполит нашелся. Псих ненормальный, – зло шипел он, растираясь сухим полотенцем до красноты, – гляди-ка, табличка: «Не влезай, убьет». А давай влезу, посмотрю, что будет. Человек, который лизнул перила в мороз и поссал на оголенный провод. Тупой и еще тупее. Идиот недоделанный.

Он переоделся в сухое и осторожно подступил к компьютеру, будто к спящему доберману. На экране светилось:

«Леш…»

Сейчас так его называла только она. Сколько лет он вздрагивал от самой простой версии своего имени, пока не вытравил из окружающих эту дурную привычку.

«Прости, позвонили, – наврал он, стараясь не соскользнуть взглядом строчкой выше. – Мне пора бежать. Рад был пообщаться, Аль, хорошего дня». Сказать такое было равносильно тому, чтобы в ломке отложить заправленный шприц с наркотиком. Интересно, а так ее кто-нибудь кроме него называет?

«Взаимно. И тебе хорошего дня».

Лекс свернул окно диалога. Впереди было самое сложное: развидеть, раздумать, отпомнить это обратно. Провернуть фарш назад. Возможно ли это? А черт его знает, но он не перестанет пытаться…

Полтора месяца спустя он все еще чувствовал себя попавшим под поезд. Теперь, когда он развязал эту многолетнюю голодовку и дорвался до своего наркотика, отвязаться от нее совсем не было никакой физической возможности. Он думал о ней постоянно. Все свое время посвящая борьбе с собой, чтобы не написать, не задать идиотский вопрос, не ввязаться в бессмысленную пустую переписку о делах, погоде и работе. Но от любых букв, прилетевших с ее аккаунта, он испытывал мазохистский кайф. Даже если она писала: «Дела никак, ничего нового», он испытывал противоестественный прилив эндорфинов и восторг. Сам на себя злился, тыкал себя мордой в работу, в спортзал, в кино или книгу, но уже через полчаса ловил себя на мысли: «Надо ей рассказать».

И никакого от этого толку не было. На встречи она не соглашалась, он предпринял еще пару разочаровывающих попыток. О своей семейной жизни говорила с теплотой и оптимизмом, и как он ни искал повода прикопаться, зацепиться и раскрутить ее на какие-то сомнения и сожаления – так ни разу и не преуспел. Все это больше походило на объятия с кактусом. Он терся об него, собирая все иголки под кожу, в надежде, что однажды он облысеет и больше не будет так больно. Но кактус все не лысел, а Вольский не сдавался. Куда ему было деваться? И так ясно, что пропащий он человек.

Все его Леры, Лизы и немало прочих потеряли своего любовника. Не дописывались, не дозванивались, обижались. Он как мог извинялся, просил понять, но объяснить толком ничего не мог. Стремно было признаваться, что вот этот человек, который не демонстрировал ни малейшей заинтересованности в отношениях, завязал хозяйство узелком из-за какой-то зазнобы из детского прошлого. Он и сам бы со стороны счел это распоследней тупизной и рекомендовал бы пациенту погрузиться в разврат.

Только вот засыпал и просыпался он с возбуждением весьма определенного порядка, и картинки, которые рисовал его измученный безнадегой и воздержанием мозг, он бы Альбине не пересказывал, а то бы точно угодил в пожизненный бан.

И вот он сидит в глубоком мягком диване в попытке утопить свою тоску в стакане. Вокруг грохочет музыка, в мелькании разноцветных огней танцуют люди, тела девушек извиваются, а тела парней пытаются к ним прислониться, впрочем, они никогда его не интересовали.

Интерьер заведения мягко и ненавязчиво намекал, что в таком притоне приличным людям не место. А Лекс и не был приличным. За то, что он тут прохлаждается, и ему, и всем этим горячим дамочкам светила административочка, а владельцам вертепа и вовсе каторга. Именно поэтому ни шика ночных клубов прошлого, ни приличного меню, ни хотя бы пары сотен посетителей здесь не наблюдалось. Три десятка «своих» и долбаный квест на входе в бывшее бомбоубежище.

В углу помещения торчала турбина, окрашенная в желто-черные диагональные полосы, барная стойка была сложена из зеленоватых кубов толстого стекла, какие любили в советских учреждениях. Под потолком извивались оранжевые трубы с отстойниками, стены были покрыты художественной росписью из сюжетов Марвел, а мебель явно собиралась по помойкам. Собственно, именно поэтому Вольский теперь и ощущал себя здесь на своем законном месте.

Он был даже не пьян. Вертел в руках отвратительное пойло, в горло оно не лезло, а другого здесь не подавали. Тосковал как Блок и предавался размышлениям о том, может ли он считать себя самым депрессивным человеком в самом депрессивном месте самого депрессивного города всея Руси? Второе место его не устраивало.

Ход его мыслей прервался неожиданным падением некого физического тела в область бедер. Алекс подскочил, расплескивая треть бокала по дивану, и залил сладкой гадостью себе рукав.