Стук - Франц Холер

Итак, на сегодня он спасен.

Но теперь на свете был еще человек, при встрече с которым он никогда не сможет сослаться на усталость…

Теперь Юлия в свою очередь потеряла сон.

Вид Мануэля, с каким тот сидел над письмами за своим столом, удивил ее. Неужели это возможно, что новая любовь его сына не дает ему заснуть? Не напомнила ли она ему о его собственной любви? Так сильно напомнила, что он стал искать ее следы? Или, быть может, он просто вдруг задумался о быстротечности жизни? Это его внезапное признание, что он стареет? Что бы это ни было, это были проснувшиеся в Мануэле чувства. Чувства. Когда они в последний раз говорили о чувствах?

Вся литература была наполнена возвышенными чувствами; стихи, рассказы, романы, которые Юлия читала вместе со своим классом в школе, кричали о любви, о боли, о печали, о сомнениях, о ревности, о страсти, о томлении, об одиночестве человека. Это были вопросы о смысле жизни и смерти.

Эти стихи Кальдерона Юлия принесла на последний урок испанского, и ее ученикам они показались строчками из рок-композиции. Жизнь – это тень, иллюзия, обман.

И как трогательно ее ученики стали потом рассказывать о своих чувствах, совсем неожиданно. Одна девочка, у которой брат погиб в автокатастрофе, сказала даже, что она все время мечтает о том, чтобы жизнь была только иллюзией, дурным сном, от которого она когда-нибудь проснется, и тогда опять все будет хорошо.

Сон – вся эта жизнь, и сны – это только сны, так заканчивается стихотворение.

А как у нее с Мануэлем? У них все прекрасно, без сомнения. Но таких разговоров они никогда не вели. Но почему бы нет? Может быть, ей следует больше стихов читать Мануэлю, хотя бы эти строки из Кальдерона, и потом спросить, не бывает ли у него такого чувства, что жизнь – это только сон. Ей сейчас пятьдесят пять, ему пятьдесят девять, какие запасы будущего еще остались у них?

Юлия подумала о том времени, когда она писала ему эти письма, которые он недавно держал в руках. Она провела семестр в Саламанке вскоре после того, как они познакомились, и Мануэль очень боялся этой разлуки. Когда он сказал ей при прощании, что надеется, она не выйдет замуж за испанского лингвиста, это была не совсем шутка, ведь ей была известна история с Майей.

Действительно, за Юлией там ухаживал приват-доцент, с ним она даже немного флиртовала, но ей самой было ясно, насколько она привязана к Мануэлю, и в этом она признавалась ему в своих письмах, о которых она больше особенно не вспоминала. Или ей стоит попросить его как-нибудь прочитать одно из этих писем? Не цитировала ли она там стихи? Или песни? Ay, vida mía, ay, mi amor? (О жизнь моя, о моя любовь.)

В Юлии вдруг проснулись большие надежды на вспышку чувств у Мануэля. Они все еще были супружеской парой, что не было само собой разумеющимся, если посмотреть на круг знакомых, ее или Мануэля. Сколь многие пытались пережить любовь во второй раз, погнавшись за еще большим счастьем, которое после расставания часто оказывалось фикцией. А потом эти люди оставались одни и не могли больше найти себе пару, и они взывали снова и снова к тем, с кем когда-то делили кров, и не могли понять, почему оттуда не приходит утешение.

Иногда, когда Юлия по какому-нибудь поводу находилась в гуще людей, например с Мануэлем на банкете врачей, и видела их всех, ухоженных, респектабельных, рассудительных, давно поседевших, думающих только о делах, будучи связанными четким распорядком дня в больнице или в операционной, тогда она представляла себе, сколько таинственных рыцарей удачи и искателей приключений могло бы быть среди них, пыталась разгадать их по их жестам. По тому, как эти люди заталкивают себе в рот бутерброд с красной рыбой и при этом бросают как бы случайный взгляд на молодую жену своего коллеги, Юлия воображала их себе с растрепанными волосами, распущенными галстуками, со следами губной помады на лицах до тех пор, пока ее не начинал разбирать смех. Собственно, она не доверяла никому из этих людей и считала, что от них можно ожидать всего чего угодно.

Был ли Мануэль верен ей все эти годы? Юлия не была в этом уверена, и сегодня ее сомнения не разрешились. Впрочем, длительную связь утаить от нее Мануэлю вряд ли бы удалось, в этом Юлия была уверена, но на случайную ее муж вполне способен. Одно время Юлия с трепетом взирала, как много красивых женщин здороваются с ним, когда они вместе бывают в театре. С тех пор как Мануэль перенес свою практику с Гладбахштрассе на Цюрихскую гору, среди его пациентов появилось много театральных знаменитостей – актрис, актеров, певцов и певиц, – которые обращались к нему со своим неурядицами; не один раз Мануэля вызывали в артистическую, чтобы подлечить чьи-то отказавшие голосовые связки. Юлия замечала благодарность и доверительность в женских взглядах, скользивших по ней, как по какой-нибудь статистке.

Когда они однажды ехали домой после очередной премьеры, Юлия сказала мужу, наполовину шутливо, наполовину со вздохом, что она не могла себе представить, сколько знаменитостей окажется его знакомыми.

– Моя самая большая знаменитость это ты, – тотчас же ответил Мануэль, и это прозвучало, как и многое, что он говорил, столь же легко, сколь и весомо.

– О! – только и сказала Юлия и положила руку мужу на колено, и с этого момента она решила больше не мучить себя подобными проблемами.

Мануэль был – и она чувствовала это снова и снова – лоялен. Он был рыцарем, но не рыцарем удачи, и так Юлия и называла мужа, если ей хотелось его о чем-то попросить. «Мой рыцарь, – говорила она тогда, – мне нужна твоя помощь».

«Сейчас я оседлаю своего коня», – отвечал Мануэль обычно.

И она? Была ли она всегда ему верна?

Юлия не была знаменитостью, но она была привлекательной женщиной. Тогда в зимнем лагере, куда она попала со школьниками, заменив заболевшую вдруг коллегу, в последний вечер все танцевали, и учителя с учительницами тоже, и Юлия вдруг почувствовала себя такой готовой к приключениям, словно юная девушка, и наэлектризовала этим чувством Гвидо, математика, настолько, что потом все случилось как бы само собой, когда они оказались в ее комнате. Потом они уверили сами себя в том, что у каждого из них семья и что они позволили себе эту единственную ночь в порядке исключения и потому с любопытством и безрассудством бросились друг другу в объятия, что привело Юлию в огромное замешательство.

Это и осталось для них одной-единственной ночью – ни она, ни Гвидо больше даже не предпринимали попытки повторения, – и Юлия ничего не сказала Мануэлю об этом. Эта ночь, решила она про себя, принадлежит только мне одной.

Мануэль был изобретательным любовником, и они до сих пор не потеряли удовольствия от сближения своих тел. Не нарядиться ли ей во что-нибудь воздушно-прозрачное и не подняться ли еще раз к нему? Юлия снова отбросила от себя эту идею. Это было прекрасно, что муж читал ее письма, зачем же она будет мешать его рандеву с юной возлюбленной?