Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка

Вечером пришли гости. Они приходили почти всегда, кроме пятниц. Колобок быстро понял, почему там, сверху, отказывались что-либо говорить о Лисовских. В этот первый для Колобка вечер в ее доме Лиза-Мария, шурша вечерним платьем, обняла его за плечи и вывела, подталкивая, в центр гостиной, под тяжелые взгляды гостей – нескольких мужчин, среди которых выделялся, сияя лысиной, один, в полувоенном френче, блестящих сапогах и, как равнодушно отметил Колобок, с деревянной кобурой. Слова «Это мой муж» не произвели на них никакого впечатления.

Кроме белокурой Наденьки, у мадам Лисовских бывало еще несколько молоденьких красоток. Иногда приглашали куплетистов из «Павлина», всегда много пили, и от этих бестолковых сивушных вечеров у Колобка во рту появлялся гадкий привкус графитного карандаша. Было весело и грубо: гости шумно и много ели, не заботясь о манерах, вставали из-за стола, чтобы пригласить даму на танец, еще не успев отрыгнуть, и отрыгивали, уже приподнимаясь навстречу ей, прикрыв рот тыльной стороной ладони, а дамы смеялись… Разговоры сводились к одному – как бы перебраться в ШТАБ в Харьков, а лучше в Москву, кому повезло в этом, кому нет. Фамилии и имена, впрочем, не назывались. Иногда пели – под настроение шли «Очи черные» и «Калитка», но охотнее всего – похабные куплеты про модистку. Да, его тонкая, аристократическая, с великолепными манерами Лиза-Мария была среди них и смеялась вместе с ними. Колобок спрашивал себя, отчего он здесь, почему не может уйти, тогда как все его существо вопило: вон отсюда, хотя бы на вечер, на ночь, чтобы постоять у моря, в темноте, пропитанной соленой пряной влагой, наконец подумать о своем… И знал наверняка, что, оставшись одна, она точно так же, взмахнув подолом платья, изогнувшись обнаженной спиной, глядя снизу вверх, взявшись за локоть в тренче, жеманно посмеиваясь, пойдет, как одна из этих ее девиц, в одну из одинаковых гостевых комнат, с широкой кроватью, с патефоном и с фикусом в кадке.

Когда веселье затихало и все разбредались по комнатам, Елизавета бессильно опускалась в кресло и говорила: «Боже… суета… суета… расскажи мне, друг мой, расскажи мне что-то хорошее, что-то о себе, о детстве, что я не знаю или позабыла…»

Однажды ждали чьего-то приезда. Глядя на приготовления, Колобок ощущал муторную тревогу, словно колокол безысходности бил у него в груди, отсчитывая время до вечера.

– Почему бы не уйти, Лиза, мы могли бы жить в другом месте… в Киеве, в Ялте… а это все оставь, неужто оно так важно для тебя? Неужто ты не хочешь родить ребенка и забыть все это? Ведь годы берут свое, Лиза…

– Милый, мой бесконечно милый, – она обняла его, чуть повиснув, положила подбородок на плечо, с шутливой гримаской капризного ребенка глядя в глаза, – ну конечно же, хочу! Конечно, хочу! Только сегодня, ах, так тебя прошу… сегодня не будь таким букой, не расстраивай мою атмосферу…

Колобок притянул ее к себе, поцеловал в лоб, ощутил горячую волну, идущую от низа живота к пульсирующей жилке на виске, но Лизавета выскользнула и, шурша платьем, поспешила на кухню, отдавать последние распоряжения.

Приехавший высокий чин был с первой минуты понятен в своей наглости. Уставший с дороги, он быстро захмелел и, откинувшись в кресле, задремал. В какой-то момент из квартиры ретировались, стараясь не шуметь, прочие гости. Долгожданная спокойная тишина майской ночи усыпила сидящего в кресле Колобка. Снилось детство, гран ма снова несла маленького Колобка, завернутого в согретое полотенце, в ванную, а рядом, с приготовленной ночной рубашечкой, семенила фребеличка, которая вдруг сказала густым басом: «Пойдем, потрешь мне спинку…» Колобок открыл глаза. В двух шагах, спиной к нему и лицом к хозяйке дома стоял новый гость. Колобок видел глаза Лизы с расширенными зрачками, раковинки тонких ноздрей подрагивали, что-то неуловимое в линии ее рта… Да нет, хищное в линии изогнутых губ стало очевидным.

– На! – раздеваясь на ходу, бросил гость сидящему на диване адъютанту свою портупею. – На! – Китель неожиданно полетел в Колобка.

Лиза-Мария обернулась на него, держа гостя под руку – изогнувшись, как он и представлял в своих страхах, с голой спиной в глубоком вырезе, с золотой цепочкой с длинной застежкой с тремя камушками на конце, нежно спускающейся между хрупкими острыми лопатками. Уже готовясь исчезнуть в дверном проеме, она, обернувшись, сокрушенно пожала плечами и поджала губы, дескать, очень жаль, но она бессильна.

Отбросив китель куда-то на ломберный столик, Колобок вскочил на ноги, но бежать за ними не стал. Из-за неплотно прикрытой двери доносился звонкий Лизин смех.

Залпом допив оставшуюся в графине водку, Колобок выбежал вон из квартиры, прогрохотал вниз по мраморным ступеням, выскочил на мостовую. Город спал. В прохладном синем небе ярким нездоровым зеленоватым светом светила полная луна. Колобок пошел как обычно к морю, с каждым шагом трезвея и ощущая бессмысленность движения. «Когда стоять на месте равно бегу…» – подумалось ему.

Море не имело смысла, ветер не имел смысла, ночь не имела смысла. «Я один не я уже…» – крутилось в голове.

Вскоре он вернулся в квартиру. Было тихо. Пахло горчицей, специями, вином, в гостиной было пусто. Дверь в ванную была по-прежнему приоткрыта, образуя в полумраке золотистую щель, буквой «г» – как коса. Светящаяся теплым светом, с ароматным паром, с ее смехом и нежным похлюпыванием, с тошнотворным мужским бормотанием смертоносная коса. Жизнь не имела смысла.

Пройдя в кабинет с массивным столом, за которым Лисовских, наверное, ни разу не сидела, и с книгами, которых, наверное, ни разу не касалась, Колобок быстро вынул из брюк ремень, запрыгнув на стол, перекинул через чугунную отопительную трубу над окном и, просунув в петлю голову, затянул покрепче… Последнее, что он видел перед собой – знакомое с детства лицо юной римлянки, так и не донесшей дары девичества к священному источнику, и так жестоко преобразившейся в вакханку…

Нашли его только утром. Выносили тихо, стараясь не предавать происшествие огласке, но город потом еще долго шептался: «Сожрала рыжая Колобка… сожрала-таки…»

Глава I

Самый прекрасный отрезок самого прекрасного времени года – это белый летний вечер, спустя примерно месяц после летнего солнцестояния, когда деревенеет тугая зелень, оплетающая просеки и брошенные огороды, колоски тяжелеют и колются, а сумерки пахнут дождем. В городе небо такими вечерами совершенно белое, стены, кусты, гаражи, деревья – все темное, как коричневато-зеленоватые кружева, наклеенные на матовый молочно-белый фонарь. В такие вечера немного меняется состав воздуха, и молекулы, передающие звук, поворачиваются под каким-то иным углом, так что через форточки слышно прежде всего сверчков – бог весть откуда они берутся в пыльных городских палисадниках, перекрывая своим тихим, почти фантомным журчанием все прочие городские уличные звуки.

Одним таким бальзамическим, как сказали бы англичане, вечером позднего августа мы возвращались с дачи. На въезде в город после трех выходных собралась большая автомобильная тянучка, и я, откинувшись на подголовник, смотрела в небо, налитое, как в пиалу, в сферическое зеркало заднего вида и вполуха слушала, что бубнит радио. Сверчки все равно трещали громче. Хотя мы преимущественно стояли на месте, их трескот – словно эльфические голоса быстро-быстро бормотали «цып-цып-цып-цып-цып» – волнами и брызгами забрасывался в окно. Так бывает, когда мчишься в поезде, таким точно вечером, возвращаешься, и в приоткрытое окно, вихрясь, цепляясь за занавески с логотипом столичного экспресса, залетают эти звуки – отчетливые несколько сверчковых секунд, а потом словно горстью кто-то забрасывает хвойный лесной дух, или луговой вечерний дурман, или болотистую мускусную мшистую сырость.