Духи рваной земли - С. Крэйг Залер

За топотом копыт и похрустыванием травы были почти не слышны доносившиеся время от времени всхлипы пленника, человека в сундуке. Один раз Щеголь взглянул на фургон, но решил, что ослышался.

* * *

Надвинулся беспокойный сумрак без следа небесных тел.

Уставшие, но еще скорые на ходу лошади вырвались с заросшего дикой травой поля на тропу, выбитую копытами и утрамбованную колесами повозок местных жителей. Колеи подсказывали, что до Нуэва-Вида уже рукой подать.

– Так-то лучше, – подал голос со скамьи Штукарь. – Хотя я и не против получать пинки под зад одиннадцать часов кряду. – Он выпрямил спину, которая издала при этом семь щелчков.

Брент посмотрел на брата.

– Стиви!

– Да?

– Отвечаешь за ночевку. Присмотри подходящее местечко для лагеря – что-нибудь скрытое, уединенное.

– Так мы не в городе остановимся? – спросил Стиви недовольным тоном человека, у которого из-под уха выхватили мягкую подушку.

– Будет лучше, если нас никто не увидит, – объяснил Брент. – Мы с мистером Стромлером поговорим с Охосом, Длинный понаблюдает снаружи, но вы будете сидеть в лагере.

Толку от Стиви на предполагаемой встрече не было бы никакого (скорее, он мог испортить все своей несдержанностью и язвительностью), и Брент хорошо знал, какое впечатление производят такие люди, как его отец и Длинный.

– Ладно, лагерь я устрою. – Проведя в седле едва ли не целый день, Стиви слишком устал, чтобы спорить.

– Штукарь тебе поможет.

Длинный, ни разу не обернувшийся с тех пор, как они выехали из Лизвилля, посмотрел на ковбоя.

– Брент.

– Да?

– После вашей встречи поедешь со мной.

По спине Брента пробежал холодок. До сего момента он полагал, что стрелок сам добудет необходимую сумму в мексиканских долларах.

– Твой отец сейчас не в том состоянии. – Длинный отвернулся.

Джон Лоуренс, державший в руке поводья двух лошадок, приготовленных для спасенных дочерей, промолчал.

– Я могу, – вызвался Стиви.

– Нет, не можешь, – отрезал Брент.

Ковбой знал, что выхода нет.

* * *

Ожидавший всадников спуск оказался настолько крутым, что влажные от пота волосы отлипали ото лба и свешивались; впереди вырастал горный кряж. Острые пики выступали словно паруса приближающихся боевых кораблей.

Спуск затянулся минут на двадцать, после чего пейзаж выровнялся. Между путниками и горами то и дело вставали кактусы, остролистая юкка и невысокие, напоминающие черепах холмики. Через некоторое время путники оказались в густой роще.

Оглядевшись, Стиви указал на полянку, скрытую со всех сторон зарослями.

– Как насчет встать здесь?

– Подойдет, – одобрил Брент. – Как только увидим город, возвратишься сюда и устроишь лагерь.

– Сделаю.

– И пусть отец обязательно поест. Он уже третий день в рот ничего не берет.

– Постараюсь что-нибудь скормить.

– Будет отказываться, мы со Стиви его заставим, – добавил Штукарь.

– Да уж постарайтесь. – Брент на секунду задумался. – Если совсем никак, вылейте суп ему в виски.

Выбравшись из леса, братья, негр и Щеголь пристроились к главам экспедиции. Милях в сорока громоздились темно-бурые горы, поглотившие большую часть горизонта.

Брент скользнул взглядом по устремленной к хребту равнине, отыскивая приграничный городок, что на-деялся увидеть еще час назад. В нескольких милях от их нынешнего местоположения он приметил странное охряное свечение. Облегчение скатилось по спине, будто выжатая из губки теплая вода. Ковбой протянул руку.

– Должно быть, это и есть Нуэва-Вида. – Он посмотрел на Щеголя. – А что это значит, «Нуэва-Вида»?

– Это значит «новая жизнь».

Слева послышался звук, похожий на треск хвороста. Брент повернулся и увидел, что это смеется Длинный.

Умберто Кальес прислонил футляр к стене в задней комнате бара, где регулярно выступал, и достал из кармана украшенной бахромой жилетки карманные часы. Стрелки показывали девятую секунду после одиннадцати часов семнадцати минут, когда какая-то невнимательная лошадка придавила механизм. Умберто нашел круглый металлический трупик на улице в Мехико, куда ездил дважды в год навестить своих семерых кузенов и кузин, и спрятал в карман, рассчитывая починить когда-нибудь. Вернувшись через два дня домой в Нуэва-Вида, Умберто узнал, что его мать Габриэла умерла в тот самый вечер в полном одиночестве. Несколько месяцев он оплакивал ее, а потом женился, и они с женой Патрисией зачали свою первую дочь, Анну.

Пятидесятичетырехлетний мексиканец верил в Спасителя и, раздумывая о душах менее известных и страданиях не столь впечатляющих, часто приходил к размышлениям о предзнаменованиях и тайных значениях.

Поскольку Умберто нашел часы вскоре после полуночи, он убедил себя, что лошадиное копыто ступило на них не днем, а ночью. (Весьма маловероятно, что устройство, пусть и покореженное, пролежало бы на улице Мехико полсуток и не привлекло ничьего внимания.) Зная, что мать умерла в ту ночь, когда он нашел часы, музыкант нередко задавался вопросом, а не скончалась ли она в тот самый миг, когда хронометр попал под копыто. Совпадение этих двух событий вовсе не казалось ему чем-то невероятным, и он часто рассуждал о его значении.

В конце концов Умберто решил не отдавать сломанные часы в ремонт. Девять секунд после семнадцати минут двенадцатого стали мигом, который он будет постоянно созерцать, мгновением, застывшим навечно на смятом циферблате.

В одиночестве в задней комнате бара Умберто пощелкивал длинными ногтями по немым карман-ным часам, думая об умершей матери и ожидая американцев.

Легкая тень скользнула по столу и накрыла тусклый металл. Поцеловав исполнителя в лысую макушку, Мариэтта поставила перед ним стакан красного вина.

– Invita la casa[34]. (Владелец бара всегда угощал Умберто бесплатным стаканом выпивки, а Мариэтта, когда хозяин не видел, давала второй.)

– Gracias, amigita[35].

Женщина – ей было тридцать – улыбнулась, похвалила представление и осведомилась о гостях из Америки. Кальес ответил, что подождет их еще двадцать минут. Мариэтта улыбнулась снова, запечатлела второй поцелуй на его щеке (неподалеку от губ) и удалилась.

Не будь Умберто счастлив в браке, он исполнил бы интимный танец с грудастой кокеткой-барменшей и открыл бы ей нежные и неутомимые чувства пожилого артиста, ценившего женщин куда больше любого ее ровесника. Он явил бы ей подлинную и самозабвенную страсть…