Похищение Европы - Евгений Водолазкин

— Ponjal, — засмеялась Настя. — У вас отличное русское произношение.

— У меня был отличный учитель — русский хирург. Военный хирург, конечно. Майор. Во время операций он пел романсы или кричал мне: «Davaj-davaj!» Ах, Настя, как я его любила! Он был и добрый, и нервный, и нежный — все вместе. Потом уехал в свою Россию, и больше мы не виделись.

— Davaj-davaj, — грустно прошептала Вагнер.

— Я ужасно тогда ревела — ни до, ни после мне так плохо не было — но в конце концов забыла его, представляете? Ни он, ни война, ни этот дурацкий госпиталь больше не вызывают у меня никаких эмоций, но есть несколько вещей, которые меня еще по-настоящему трогают. Если бы моей памяти было позволено взять туда хоть самый маленький багаж, это были бы весенние капли по жести или, скажем, занавеска на ветру да еще кое-что. Иногда мне хочется насмотреться на все это впрок, но ведь так не бывает, верно?

Солнце все еще было ярким, когда, по указанию Хазе, мы с Настей отправились к фрау Файнциммер. Настя была в джинсах, коротком пуховике и спортивной шапочке, из-под которой выбивались пряди ее золотых волос. Она шла, засунув руки в карманы, худенькая и легкая, несмотря на дутые волнообразные секции пуховика. Мы молчали. Возможно, неведомый русский этикет запрещал ей первой обращаться к мужчине, а я (как там у вас в Петербурге?) так и не смог найти ни одной подходящей фразы. Судя по доброжелательным взглядам, которые Настя изредка бросала па меня, наше безмолвное движение ее не тяготило.

Я не заметил, чтобы Сара сколько-нибудь удивилась появлению Насти. Как и в прошлый раз, она предложила выпить кофе, но в присутствии Насти я уже не счел нужным отказываться. Сара казалась то ли усталой, то ли больной и выглядела явно хуже, чем несколько дней назад. На фоне ее врожденной смуглости отсутствие крови в лице выражалось каким-то зловещим земельным цветом. Я предложил, чтобы кофе мы заварили сами, и Сара согласилась.

Все сделала Настя. Стоя на кухне за ее спиной, я наблюдал, как она насыпала в машину кофе, как наливала в нее воду, и видел ее тонкую шею с едва заметными светлыми волосками, отмечавшими линию позвоночника. Вода быстро закипела и с недовольным фыркающим звуком сквозь кофейный порошок стала просачиваться в прозрачную емкость. Я понимал, что чем дольше мы молчим, тем труднее будет кому-то произнести первое слово.

Это слово произнесла Сара. Сидя на тахте с поджатыми ногами, она сказала, что в новой компании чувствует себя замечательно — в той, разумеется, степени (Сара подмигнула), в какой евреи могут себя замечательно чувствовать среди немцев и русских. Настя сидела, положив ногу на ногу, в выданных Сарой тапках. Еле заметно покачивала ногой. Между серым шерстяным носком и джинсами — полоска белой кожи. Если бы я пригласил ее к себе, думал я, то надел бы на нее свои тапки. Если бы она — разве это уж так невероятно? — промокла по дороге, переодел бы ее в свой спортивный костюм. Или в теплый банный халат. Она приняла бы ванну, а потом пила бы чай, медленно его помешивая. Мокрые пшеничные волосы, блестящий, чуть покрасневший нос. Взгляд влажный и счастливый. Щенок не отрываясь следил за вращением кофейной ложечки в тонких Настиных пальцах.

— Я вас на некоторое время покину, — неожиданно сказала Сара. Она ушла в другую комнату и закрыла за собой дверь. Пока я пылесосил, Настя вытирала тряпкой полки. Щенку сменили его опилки. Закончив пылесосить, я вопросительно посмотрел на Настю. Она кивнула в сторону закрытой двери и постучала костяшками пальцев по воздуху. Я постучал и сказал, что мы готовы. Послышался звук диванных пружин и шарканье надеваемых туфель. Через некоторое время появилась Сара.

— Спасибо.

Мы попрощались и вышли. Мне пришла в голову странная мысль, что Сара меня ревнует.

— Как вы думаете, почему она ушла в другую комнату? — спросил я Настю на обратном пути. — В прошлый раз она была совершенно другой.

— Я думаю, что она серьезно больна. У нее какое-то страдание в глазах.

Я хотел посмотреть на Настю украдкой и осторожно повернул голову. Настя, смеясь, уже встречала мой взгляд. Я тоже улыбнулся и почувствовал, как краснею.

— У вас замечательная манера краснеть. Это свойственно всем блондинам или рыжим. Знаете, мы можем перейти на «ты», если вы не против. — Она остановилась и подняла утонувший в рукаве указательный палец. — Вы заметили: я при этом совершенно не краснею?

— Я и сам хотел предложить говорить «ты», — соврал я с такой неожиданной горячностью, что Настя снова рассмеялась.

— Правда, что немцы очень церемонны?

— Нет. Не знаю… По крайней мере, не все.

По дороге домой я купил бутылку русской водки. Когда совсем стемнело, я разжег камин, и мы с моим alter ego обсуждали прошедший день. Я подкладывал купленные хозяевами противоестественно гладкие поленья. Каждая клеточка моего голого тела ощущала жар их ровного горения. Вначале огонь ласково их облизывал, но потом поверхность поленьев начинала обугливаться, рождая тянущиеся высоко вверх языки пламени. Прогоревшее дерево рассыпалось под тяжестью новых поленьев и, сопровождаемое тысячами искр, падало сквозь решетку в каминный поддон. Я налил себе водки. Подобно тому, как это делается в романтических сценах с камином, посмотрел сквозь бесцветный бокал на пламя и выпил.

Тогда я впервые пил водку и могу теперь с уверенностью сказать, что она не является тем напитком, который следует смаковать маленькими глотками. Очевидно, русские придают значение не столько вкусу напитка, сколько вызываемому им состоянию. То ли состояние это действительно какое-то особое, то ли общее мое настроение было не таким, как обычно, но этот вечер стал в моей жизни одним из самых упоительных. Из пылающих поленьев я высекал каминными щипцами новые и новые снопы искр. Они пролетали в нескольких сантиметрах от раскрасневшейся и беззащитной моей кожи.

Утром следующего дня я делал уборку в массажном кабинете. Кабинет оказался довольно просторным помещением, разделенным за навесками на несколько отсеков. Занавески были белыми, что придавало кабинету больничный вид и начисто лишало слово «массаж» его жизнерадостного облика. Картину дополнял не сильный, но очень характерный запах больничной палаты — тот особый букет, в котором угадываются лекарства, моющие средства и больная человеческая плоть. Окончательное сходство с больницей придавали люминесцентные лампы, мерно гудевшие на низком потолке.

В дальнем углу кабинета стоял стол. На нем лежали аккуратно сложенные бланки с печатью «Герхард Шульц. Лечебные ванны и массаж». Рядом с бланками располагалась фотография Шульца в компании смеющихся старушек. Это была необычная фотография. Две ближайшие к Шульцу старушки полуобнимали его, и в их позах был какой-то странный оттенок, который — если бы не возраст дам — вполне можно было бы определить как похабный. В одной из обнимавших Шульца старушек я узнал покойную фрау Шпац. Как влияли на ее жизнь лечебные ванны?

Я вытащил тряпку из ведра с водой, закрепил ее на швабре и провел первую мокрую полосу по линолеуму, отчего тот стал еще более блестящим. Поверхность, совершенно не пропускающая воды. Мыть ее легко и приятно. Не оборачиваясь, я почувствовал, что за спиной у меня кто-то стоит. Шульц. Это был Шульц, беззвучно вошедший и наблюдавший за моим старательным мытьем.