Чужая тень - Константин Михайлович Симонов

не воображайте, что я с вами согласен хоть вот настолько! Я верну ее просто потому, что мне отвратительны ваши полицейские методы надзора надо мной. Вы мне сделали противной мысль о моем собственном открытии. Вы добились своего. Мне уже все противно и все все равно. Но я не желаю сплетен и разговоров и поэтому верну вам эту мою рукопись, которая, оказывается, не моя! Подавитесь ею! (Сдерживаясь, холодно Ольге Александровне.) Поедем, а то там шофер замерз в машине.

Саватеев. Как вы думаете вернуть ее?

Трубников. Ах, вам и это интересно? Может быть, вам расписку написать, что я обязуюсь вернуть? Или от вас расписку взять, что вы в этом случае обязуетесь не разглашать происшедшего?

Саватеев. Зачем вы так говорите, Сергей Александрович?

Трубников. Нет, нет, я именно так и говорю! И я вам больше не Сергей Александрович, и вы мне не Семен Никитич! Старых отношений между нами больше нет. Но, чтобы избавить себя от ваших дальнейших угроз, считаю своим долгом вам ответить: верну при помощи телеграфа. Сейчас поеду на телеграф и отправлю телеграфом молнию Окуневу с просьбой немедленно, ближайшей оказией, вернуть мне рукопись. Вы удовлетворены моим ответом?

Саватеев молчит.

Надо полагать, ваше молчание — знак согласия. Тогда разрешите идти. Так, кажется, говорят в армии?

Резко повернувшись, выходит первым, вслед за ним Ольга Александровна и Марья Трофимовна. Саватеев молча стоит посреди комнаты. Марья Трофимовна возвращается.

Марья Трофимовна. Ну, что с тобой? Что ты стоишь?

Саватеев. Ничего.

Марья Трофимовна. Ляг, отдохни.

Саватеев. Нет, я пойду. (Идет к двери.)

Марья Трофимовна. Куда ночью?

Саватеев. Пойду в институт, позвоню по телефону Грише, как он себя чувствует. (Выходит.)

Занавес

Действие третье

Картина четвертая

Прошло пять дней. Обстановка второй картины. За окнами уже по-зимнему рано темнеет. В комнате беспорядок, сразу обнаруживающий, что кто-то приехал: на спинке кресла повешен пиджак, на рояль брошен портфель, у стола стоит чемодан. В комнату почти одновременно входят Ольга Александровна и Марья Трофимовна: Марья Трофимовна — из двери, ведущей в переднюю, Ольга Александровна — из внутренней двери; она в фартуке, рукава платья засучены.

Марья Трофимовна. Здравствуйте, Ольга Александровна, поздравляю вас с днем рождения!

Ольга Александровна. Спасибо, Марья Трофимовна! (Целует ее.) Обнять не могу: руки мокрые. Воскресенье. Дома никого — и всё сразу на меня: я и яичницу ему жарь и ванну ему готовь.

Марья Трофимовна. Что, Андрей Ильич приехал?

Ольга Александровна. Прилетел.

Марья Трофимовна. Вот прилетел, а вы даже и день рождения отменили! Нехорошо.

Ольга Александровна. Ах, Марья Трофимовна, не до того мне эти дни было! Да и, сказать по правде, сорок лет — дата, в общем, невеселая для женщины…

Марья Трофимовна. Сорок-то сорок, а прилетел?

Ольга Александровна. Прилетел.

Марья Трофимовна. Ну, ладно, раз не справляете, что с вас взять. Вот вам! (Сует ей в руки сверток.) Варенье.

Ольга Александровна. Спасибо.

Мужской голос (из глубины квартиры). Оля, ради Бога, покажи, где у вас кран с холодной водой! Еще минута — и я сварюсь.

Ольга Александровна. Ну, целую вас. (Целуются.) Как я рада, что с Григорием Ивановичем все так хорошо!

Марья Трофимовна. Да, шестой день. У меня уж и то на сердце отлегло.

Мужской голос. Оля!

Ольга Александровна быстро выходит. Марья Трофимовна идет к дверям. Навстречу ей входят Лена и Иванов. Лена в лыжном костюме. Иванов в валенках, ватных штанах, в толстой фуфайке. Поверх нее — пиджак.

Марья Трофимовна (Иванову). С поздравленьицем?

Иванов. Что же поделаешь? Не званы, так хоть на минуту.

Марья Трофимовна (в дверях Иванову). С чем пришли-то?

Иванов. С елкой. (Выходит вслед за ней в переднюю и втаскивает небольшую, но пышную елку, ставит ее на рояле, прислонив к стене.)

Лена. Мне так жаль, что тетя Оля ни за что не захотела устроить день своего рождения. Я уговаривала — нет.

Иванов. Ольга Александровна упорствует редко, но если уж упорствует, то до конца. Ничего, я только поздравлю ее и уйду. (Пауза.) Что, загонял я вас на лыжах?

Лена. Немножко. (С удивлением смотрит на висящий на спинке кресла пиджак.)

Ольга Александровна (входя). А, Леночка! Здравствуйте, Федор Федорович! Сейчас я, одну минуту. (Берет чемодан, хочет его нести.)

Иванов. Позвольте, я помогу.

Ольга Александровна. Ничего, он легкий.

Лена. Что это?

Ольга Александровна. А это ко мне муж приехал. (Выходит.)

Лена. Первый раз вижу ее такой счастливой! Почти как я. Если бы вы знали, как я счастлива, что снова вернулась сюда, к своей работе!

Иванов. Да, вам повезло. Возвращаться всегда приятно. Даже когда все приходится начинать сначала. Но знаете, что самое удивительное? Что эта страшная война не только не отбросила нас назад, но даже не остановила на месте. Мы двигались, да еще как двигались! Я когда думаю об этом, всегда вспоминаю двадцать первый год. Какая кругом была разруха! Бывало, наш старик профессор Федоров заберет в лабораторию всякие препараты — мозги, мышцы, — привяжет их в салфеточке на палку и пешком тащится через весь город читать лекции на курсах военных фельдшеров. Препараты мерзлые, посуда лопнула, формалин разлился. Вот с чего мы начинали после той войны! А вы возвращаетесь после войны в свой институт, где, правда, крыши немножко подтекают и штукатурка пооблупилась — руки еще не дошли, — зато по объему работы, смею вас уверить, во всей той Европе, которую вы изволили исколесить, не найдется сейчас такого учреждения, как вот наше.

Лена. Да, судя по тому, что мне удалось видеть, вы правы. Может быть, в Америке…

Иванов. В Америке? Не бывал. Не знаю. Будем судить по результатам. (Пауза.) Как ваше общее впечатление от европейских лабораторий?

Лена. Очень часто больше тщательности, чем размаха.

Иванов. И случается, что больше рекламных проспектов, чем научных трудов?

Лена. Случается, и так.

Иванов. Вот вы поподробнее, по-семейному расскажите об этом Сергею Александровичу, а то он все тяготится нашей провинциальной жизнью. Хочет в большой мир, куда-нибудь в Люксембург съездить, мировую науку посмотреть. Эх, если бы вы только знали, как одновременно я и люблю, и ненавижу вашего отца, как мне десять раз в день попеременно то хочется расцеловать его, то избить!.. Меня держит здесь только мысль, что я как акушерка присутствую при рождении блистательного открытия. Но как только мы вытащим щипцами этого трудного ребенка, я немедленно сбегу от всех вас.

Лена. Куда?

Иванов. Обратно, в свои пустыни, к своим грызунам.