Мужчина в окне напротив - Олег Рой

– Чего тебе, Иренция? Только быстрей говори, а то там опять эта силиконовая кадушка на горизонте появилась.

– Алк, ничего страшного, если я уеду, ты домой доберешься?

– Ничего, конечно! Я не я буду, если Ильнур меня не проводит! Кстати, мы с тобой все перепутали – бизнесмен-то оказывается он, а не Саша.

– Да, я это уже поняла…

– Ну и ладно, коммерческий директор – это тоже неплохо. А ты чего вдруг засобиралась-то? – запоздало поинтересовалась Алла.

– Плохо себя чувствую, голова что-то болит. – Ирина старалась не смотреть на подружку, опасаясь, что та увидит ее заплаканные глаза, начнет расспрашивать или, еще того хуже, уговаривать остаться. Но на ее счастье Алла так занята была своими делами, что только чмокнула ее в щеку на прощание.

– А, ну тогда езжай! Пока! Счастливо тебе добраться. Созвонимся…

И поспешила обратно в комнату, где, судя по звону посуды, уже подавали то ли чай, то ли десерт.

Дома Ира снова дала волю слезам. Упала, как была, в брюках и нарядной кофточке, на свою роскошную испанскую кровать и долго с удовольствием рыдала, уткнувшись лицом в подушку. За этим занятием ее и застала мама. У Александры Петровны были свои ключи от Ириной квартиры и нехорошая привычка приезжать к дочери без звонка.

– Мам, ну а вдруг окажется, что я тут с мужчиной? – возмущалась иногда Ирина.

– Ты даже не представляешь, как меня бы это обрадовало! – неизменно отвечала та.

Увидев плачущую дочь, Саша перепугалась, кинулась к ней, села рядом на кровать, обняла.

– Ирочка, детка, что с тобой? Что такое?

– Да так… – У дочери не было ни сил, ни желания рассказывать.

– Это из-за вечеринки, на которую ты сегодня ходила, да?

– Да…

– Тебя там кто-то обидел? – Саша грозно нахмурилась.

– Нет, что ты… Просто я надеялась… Представляла… Нафантазировала себе… И ничего не вы-ы-ы-ышло. – Ира вновь разразилась слезами.

– Ах, это! Ну это дело поправимое. Не вышло с одним – найдем тебе другого, третьего, десятого! Вот увидишь!

Мама утешала так горячо, что вскоре Ире и самой расхотелось плакать. Уж такими были они все в семье Бобровых – оптимистичными и жизнестойкими, что бы ни случилось. Не прошло и четверти часа, как переживания были забыты, мама и дочка разговаривали, точно ничего не случилось, и, как обычно, вскоре начали спорить.

– Вот возьмем, скажем, твою одежду, – вещала Саша, неодобрительно оглядывая дочь. – Ведь это ужас какой-то! Все какое-то тусклое, мрачное, мешковатое… И застегнута вся наглухо, как синий чулок. Ну что это такое?! В твоем положении надо одеваться совсем иначе. Тут вырез побольше, там разрез пикантный, здесь приталенное, чтоб фигуру подчеркнуть, пока еще есть, слава богу, что подчеркивать. Потом ведь не будет, по себе знаю! В твоем положении…

– А какое это у меня положение? – недоумевала Ира.

– Какое-какое… Интересное.

– В каком смысле? Мам, ты что такое говоришь?

– Ну в смысле – незамужнее, – поправилась Саша. – Ты ведь у меня невеста, девушка на выданье.

– Что-то оно очень затянулось у меня, это положение, – снова вздохнула Ирина.

– Да я вижу… – Александра тоже вздохнула, почти в унисон с дочкой и снова присела на кровать. – Но ничего! – тряхнула она головой. – Все будет хорошо! С этой минуты я беру дело в свои руки!

* * *

Внешне мать и дочь были очень похожи – обе среднего роста, плотненькие, сероглазые, с приятной улыбкой и темно-русыми волосами (правда, Александра уже давно красилась, пряча седину). Но характерами они обладали совершенно разными, и это было заметно с самого детства.

Маленькая Саша, или, как называл ее отец, Шурка, относилась к той категории детей, про кого говорят: не ребенок, а веретено. Когда она была совсем крошкой, папа шутил, что его дочь ухитряется одновременно находиться в нескольких местах – только что сидела под вешалкой, вытаскивая шнурки из всех ботинок, – бац! уже у подоконника, подтащила табуретку и высунулась в открытое окно, еле успели подхватить.

Воспитатели в яслях и детском саду, а позже учителя в школе только руками разводили и советовали направить ее энергию в какое-нибудь мирное русло, хотя бы в спорт, что ли… Шурку записывали в спортивные секции, она занималась и легкой атлетикой, и фехтованием, и лыжами, и художественной гимнастикой – но всем очень недолго, максимум по нескольку месяцев. Каждый раз повторялась одна и та же история: сначала девочка увлекалась, с удовольствием ходила на занятия, возвращалась домой счастливая, полная впечатлений, взахлеб рассказывала о занятиях, тренере, новых друзьях, чем вселяла в сердца родителей надежду – ну, слава богу, наконец-то! Может, хоть на этот раз удалось пристроить Шурку к делу! Но проходило несколько недель, Саша начинала скучать, после тренировок в ней уже не наблюдалось прежней восторженности. Потом она принималась выдумывать разные предлоги, чтобы пропустить одно занятие, за ним другое… И в конце концов бросала очередную секцию точно так же, как и предыдущие. Похожая картина была не только со спортом, со всем: танцами, музыкой, рисованием, кружком «Умелые руки». Вроде бы Шуре и нравилось рукоделие, она с удовольствием посещала уроки домоводства, где девочек учили шить и готовить, но она никогда не доводила ничего до конца. Выпрашивала у мамы очередной отрез ситца, клялась-божилась, что в этот раз уже точно сошьет юбку или сарафан, выдумывала интересный фасон, раскраивала, иногда даже сметывала – и охладевала к своей затее. Незаконченные вышивки, недовязанные шарфы и шапки, недошитая одежда валялись по всему дому – до тех пор, пока Валентина Семеновна не находила время доделать работу за дочь.

Отцу, Петру Васильевичу, эта черта в дочери очень не нравилась. Он ругал Шурку «охламонкой» и «раздолбайкой», утверждал, что если она не научится быть серьезной и делать все, как следует, то «из нее так никогда и не выйдет ничего путного». Саша обижалась, плакала. Вообще-то, она всегда была человеком веселым, не склонным к переживаниям, и большинство проблем, возникавших в ее недолгой пока жизни, воспринимала легко. Но в отношениях с отцом все было по-другому. Они вообще трудно складывались, эти отношения. Своего замечательного папу Шурка очень любила, постоянно жаждала его внимания и одобрения – но у нее никак не получалось заслужить отцовскую похвалу, хоть ты тресни! Бывало, придет она из школы с твердым намерением уж сегодня-то выучить все уроки как следует и получить пятерку, сядет за стол, разложит учебники, раскроет тетрадь, даже прочитает задачу. Но на улице-то – весна! Солнце светит, птицы поют, почки на деревьях уже лопнули, ветви покрылись нежно-зеленым пухом. Разве можно усидеть дома в такую погоду? Как Шура ни старается вникнуть в смысл задачи о грибниках или токарях, в голове у нее не скучные грибы в лукошках и не выточенные на станках детали, а подруги, которые все уже, конечно, вышли во двор и гуляют, болтают, смеются, прыгают через скакалку и играют в «классики», гоняя по расчерченному мелом асфальту жестяную коробочку из-под ваксы, а она, несчастная, корпит тут над учебниками!.. И едва под окном раздавался крик: «Шурка, выходи гулять!» – девочка не выдерживала, забрасывала ненавистную математику и мчалась во двор. А на другой день, конечно, снова приносила из школы двойки и тройки и снова краснела, как свекла, и плакала, услышав от отца: «Эх, Шурка-Шурка, безалаберная ты девка! Не выйдет из тебя ничего путного!»